Урсула Ле Гуин - Хейнский цикл

Эстравен заморгал.

— Что касается гетенианцев, то мне очень любопытно узнать, обладаем ли мы их способностью к предсказанию, является ли эта способность результатом эволюции, можно ли ей научиться.

— Вы думаете, это полезное свойство?

— Точные пророчества? Конечно!

— Со временем вы поймете, что практически они бесполезны.

— Ваша жанндара очаровывает меня, Харт, но временами я недоумеваю, как мог развиться такой парадоксальный способ мышления.

Мы снова попытались использовать мысленную речь. Раньше мне никогда не приходилось обращаться к совершенно невосприимчивому. Опыт оказался разочаровывающим.

Я чувствовал себя как молящийся атеист.

Вскоре Эстравен зевнул и сказал:

— Я глух, как скала. Лучше ляжем спать...

Я согласился. Он выключил свет, пробормотал свою короткую похвалу тьме, мы закутались в мешки и через минуту окунулись в сон, как пловец погружается в темную воду. Я чувствовал его сон, как свой собственный. Между ними установилась эмфатическая связь, и я мысленно обратился к нему сквозь сон, назвав его по имени:

— Терем!

Он мгновенно сел, во тьме громко прозвучал его голос:

— Арек! Это ты?

— Нет. Это Дженли Ай. Я мысленно говорю с вами.

У него перехватило дыхание. Тишина.

Он завозился у печи Чейба, включил свет, посмотрел на меня темными глазами, полными страха.

— Мне снилось, что я дома.

— Вы слышали мою мозговую речь.

— Вы позвали меня. Это был мой брат. Я слышал его голос. Он мертв. Вы назвали меня Теремом? Я... Это ужаснее, чем я думал.

Он покачал головой, как человек, прогоняющий ночной кошмар, и обхватил лицо руками.

— Харт, простите.

— Нет, зовите меня по имени. Если вы мысленно можете разговаривать со мной, да еще голосом мертвого человека, значит, можете называть меня по имени! Он не называл меня «Харт». О, теперь я понимаю, почему в мозговой речи не бывает лжи. Это ужасно... Ладно, поговорите со мной еще.

— Подождите.

— Нет, начинайте.

Ощущая на себе его яростный и в то же время испуганный взгляд, я снова мысленно заговорил с ним.

— Терем, друг мой, нам нечего опасаться друг друга.

Он продолжал смотреть на меня, и я даже подумал, что он не понял. Но он понял.

— Ах, есть чего опасаться.

Немного погодя, справившись с собой, он уже спокойно сказал:

— Вы говорите на моем языке.

— Конечно. Вы ведь не знаете моего.

— А я думал, что мозговая речь, понимание...

— Нет.

— Объясните мне это позже. Но почему вы говорите голосом моего брдта?

Голос Эстравена был напряжен.

— Не могу ответить. Не знаю. Расскажите мне о нем.

— Иусут. Мой полный брат, Арек Харт рем ир Эстравен, был на год старше меня. Он стал лордом Эстре, Мы.. Я оставил дом из-за него. Он уже четырнадцать лет как мертв.

Некоторое время мы оба молчали. Я не знал, что скрывается за этими словами, но не стал спрашивать. Ему и так слишком много стоили сказанные им немногие слова.

Наконец я предложил:

— Попытайтесь мысленно говорить со мной, Терем. Назовите меня по имени.

Я знал, что он сможет это сделать: раппорт был налицо, или, как говорят специалисты, установилась совместная связь, и все же он, конечно, понятия не имел, как сознательно снимать барьер.

Будь я Слушателем, я бы услышал его мысли.

— Нет,— сказал он.— Еще нет...

Но ни шок, ни страх, ни ужас больше не могли сдерживать его ненасытный расширяющийся мозг. После того, как он снова выключил свет, я неожиданно услышал, как он, заикаясь, внутренней речью произнес:

— Дженри.

Даже в мысленной речи он не смог произнести звук «л».

Я немедленно ответил. Во тьме послышались нечленораздельные восклицания, в которых смешивались страх и удовлетворение.

— Больше не нужно,— попросил он вслух

Немного погодя мы уснули.

Ему это никогда не давалось легко.

Не то, чтобы у него не было способностей или он не мог учиться, но иностранная речь всегда глубоко трогала/ его:

Он быстро научился воздвигать барьеры, но я чувствовал, что он не может на них полагаться. И мы, вероятно, были в таком же положении, когда несколько столетий назад прибыли первые Выявители с Роканнона и начали учить нас «последнему искусству». Возможно, гетенианцы воспринимали мозговую речь как нарушение своей целостности, как трудно переносимую брешь в своей сущности. А может, виноват характер Эстравена, в котором были сильны искренность и сдержанность. Каждое слово вырывалось у него из глубокого молчания.

Он воспринимал мой мысленный голос как голос мертвого. Я не знаю, что, кроме любви и смерти, лежало между ним и его братом, но я чувствовал, что, когда я мысленно говорю с ним, что-то в нем вздрагивает, как будто я касаюсь открытой раны. И связь, установившаяся между нами, оказалась открытой и суровой, и не пролила свет (как я надеялся), а показывала глубокую тьму.

День за днем мы продвигались на восток по ледяной поверхности равнины. Середина запланированного пути, тридцать третий день, Одорни Аннер, застала нас далеко от средней точки маршрута.

По измерителю расстояния мы действительно покрыли около четырехсот миль, но лишь три четверти из них были реальным продвижением вперед, и мы лишь очень приблизительно могли оценить, сколько нам еще предстоит пройти. Эстравен не-беспокоился, как я, из-за сотен лежавших впереди .миль.

— Сани легки,— говорил он.— К концу пути они станут еще легче, а в случае необходимости мы можем сократить рацион. До сих пор мы питались очень хорошо.

Я думал, он иронизирует, но мне следовало лучше знать его.

Весь сороковой день и два последующих дня нас заносила Метель. Долгие часы Эстравен почти непрерывно спал и ничего не ел, хотя бы половину нормы.

— У вас нет опыта в голодовке,— говорил он.

Я почувствовал себя уязвленным.

— А у вас есть такой опыт, лорд домейна я премьер-министр?

— Дженри, мы практикуем лишения, пока не привыкаем к ним. Я научился голодать еще ребенком в Эстре. Меня учили этому жанндары в крепости Ротерер. Конечно же, в Эрхенранге у меня не было такой практики, но в Мишпори я снова начал привыкать. Пожалуйста, мой друг, делайте, как я говорю.

Я повиновался.

Через четыре дня мы снова двинулись в путь. Стояли сильные холода, температура никогда не поднималась выше минус двадцати пяти градусов. Потом с востока нам в лицо снова ударила метель. После первого порыва ветра пошел такой густой снег, что я не видел Эстравена в шести футах от себя. Чтобы не задохнуться, я повернулся к ветру спиной, а когда минуту спустя повернулся, ни Эстравена, ни саней не было, ничего не было.

Я сделал несколько шагов в том направлении, где они должны были быть, и упал. Я закричал, но не услышал собственного голоса. Я был нем и одинок во вселенной, полной жалящего снега и ветра. В панике я слепо побрел вперед, мысленно крича: «Терем».