Ольга Куно - Снежный король

Сразу темнота и тишина меня обняли, землей и тленом пахнуло. Я вперед шагаю, а от страха зубы стучат. Сыро там, тени пляшут от огня, тесно — одному человеку едва пройти можно.

Стала я песенку веселую напевать, про соловушку и солнышко. И шагается бодрее, и отвлекаешься — как вдруг под ногу что-то попало, и споткнулась я, чуть не полетев на пол.

Повела суком горящим и взвизгнула — лежат кости человеческие, точь как в Алениной книге лекарской были намалеваны, и скелет тот череп свой руками зажимает.

Зажмурилась я, дальше шагнула, еще громче напевая.

— Соловей, соловей, лети к со-о-олнышку!

Снова ногой на что-то наткнулась. Краем глаза посмотрела — еще кости лежат, и тоже видно, что помер человек, уши зажимая. Дальше я пошла, голос повышая:

— Спой мне песню свою во око-ныш-ко-о-о!

То и дело под ногами кости хрустели — много кто, видимо, в замок проникнуть пытался, да все и остались тут. Я о том, что сама могу рядом лечь, думать не смею, во всю мощь пою.

И вдруг ветер ледяной дунул из подземелья мне в лицо, пальцы выморозил, огонь затушил. Я моргнуть не успела, как встала впереди, проход перекрывая, женщина прекрасная в белых одеждах, с волосами черными, до пола отросшими, с провалами темными вместо глаз.

— Ой, — пискнула я, уши ладонями зажимая, и тут она тьмой в глазницах полыхнула, рот открыла — и завыло вокруг, заплакало, да так громко, что меня как подушкой тяжелой с ног сбило.

Долго она орала — я будто в трубе печной себя чувствовала, когда заслонка открыта и в ней ветер воет, — долго я жмурилась, уши зажимая. Если б не хлебный мякиш, не спаслась бы.

Только тишина наступила, я на ноги вскочила.

— Здравствуй, — говорю дрожащим бодрым голосом, — тетушка банши! Не серчай на меня, не кричи, не со злым умыслом я полезла сюда, а за помощью!

Дух снова глазами сверкнул, да как завизжит:

— Во-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-н!

Переждала я и этот раз. Наступила тишина.

— Как громко ты кричишь, тетушка, — говорю льстиво, дыхание переведя. — Думала я, что громче петуха нашего хишпанского никто не орет, но ты, тетушка, громче, заливистей. Да постой, — руками я замахала, видя, что снова орать собирается. — Пропусти меня, а я отдарюсь! Смотри, какие бусы у меня есть, красные, из камня гранатового, в дюжину рядов! — И бусы достала. — Хорошо к белому платью тебе эти бусы будут, сразу станет понятно — женщина видная, не какая-то там банши подзаборная! А если позволишь, то и косы тебе красными лентами заплету, — и за лентами я полезла, — у нас на Руси так все девки ходят, что на выданье. Самое то тебе будет! И леденцами могу угостить… — Я леденец вытянула.

Банши, уже рог открывшая, на подарки посмотрела, на меня. Метнулась вперед, бусы-ленты выхватила и пропала. Я так с леденцом в руках и осталась.

Ну хоть мордой другая, а повадки как у нашей русской нечисти: заболтать можно и откупиться. И слава Богу!

Я постояла там, хлебный мякиш из ушей не вынимая, леденец в карман сунула, дрожащими руками снова сук подожгла, кремнем об огниво не попадая, и пошла дальше, через кости переступая. Больше банши мне не показывалась.

Долго я шла, то вниз спускаясь, то наверх поднимаясь. Уж сук мой прогорел, и я дальше в темноте кромешной ступала, руки вперед вытянув. Думала, не кончится никогда подземелье, буду идти, пока без сил не упаду… и тут руками в дверцу деревянную уперлась.

Толкнула ее — дверца так легко подалась, будто ее каждый день открывали и смазывали… Запахло рыбой соленой, овощами лежалыми, молоком кислым, грибами сушеными. Припасов тут было видимо-невидимо. Прошла я мимо бочек больших, в два моих роста, мимо ледника с рыбой разной и раками, лестницу увидела с дверью наверху. Поднялась и осторожно дверцу приоткрыла.

А там кухня дымит, печь большая горит, на печи котлы кипят! А за столом хлопочет повариха удивительная — ну чисто медведица наша, только морда плоская, мех короткий, уши круглые, и мне сама по пояс! Платье на ней надето парадное, фартук на талии подвязан. С ножом лучше человека управляется и ворчит что-то себе под нос, напевает.

Вижу — ларь стоит тяжелый в углу дальнем, рядом со столом, где посуда выставлена. Я за спиной поварихи по стенке к ларю пробралась, крышку открыла — а он пустой, только стены мукой припылены. Ну я туда и нырнула, щель малую оставила и сижу, подглядываю. Пережду, пока уйдет, а потом буду думать, что делать.

Тут в кухню мужчина вошел тощий, чернявый. Лицом ко мне повернулся, я чуть не ойкнула — это ж он на столичном торге ковер с жар-птицей уволок, в ворона оборотясь.

— Эй, Эльда, — почтительно ворон позвал, — готов ужин-то хозяину?

— Готов, Доррин, готов, — мохнатая повариха заворчала, — сейчас, яблочко еще нарежу для аппетита. А то привередлив больно, не угодишь ему.

Ушли они с двумя подносами еды, и я ждала-ждала, пить захотела — ужас как. Выбралась из ларя быстро, нашла кувшин с водой, чуть ли не половину выхлебала и обратно в ларь забралась. Да и не дождалась повариху, заснула.

Проснулась я от петушиного крика, крышку приоткрыла — а за окнами небо чуть светлое, вот-вот солнышко взойдет. На кухне нет никого.

Как, думаю, колдуна задабривать, чтобы зелье мне отдал, на службу взял? Вылезла я из ларя, воды в лицо поплескала, попила, яблочко кисленькое погрызла, в ход подземный по своим делам сбегала — и давай во все ящики и лари заглядывать. Продуктов понабрала, печь разожгла и начала кашеварить.

Батюшка всегда говорил, что мужик, вкусно накормленный, сговорчивей теленка. Ну я и расстаралась.

Нажарила колдуну оладий тонких, сахарных, медом стопку залила. Испекла пирог с грибами сушеными и сыром мягким козьим, нарезала его, сама в рот кусок сунула, слюною давясь. Хлеб поставила пышный, сбитень сварила. Как приготовилось — все на поднос выложила и снова в ларь спряталась.

Зазвенел на кухне колокольчик, и через несколько мгновений соткалась из воздуха повариха вчерашняя, поспешно фартук повязывая. И ворчит:

— Что ж ему не спится в рань такую, завтрак только через два часа подавать надобно! Верно, опять всю ночь в башне своей колдовал, про сон забыл! А что я ему сейчас принесу? Хлеб вчерашний и молоко кислое?

Тут увидела она поднос мой с разносолами, глаза потерла, огляделась. Одну оладью с блюда подцепила, в рот отправила.

— Ах, — говорит, — во рту тает, и на пиру богов подать не стыдно было бы!

От всего по кусочку попробовала.

— И не отравлено, — бурчит задумчиво, — и такая вкуснота, что язык проглотить можно! Это что же за помощник у меня такой тут завелся? — голос она повысила и оглядывается. — Выходи, покажись, не бойся!

Я в ларе сижу как мышка. А как выйдешь, и мигом из замка выгонят?

Она еще позвала меня, позвала, но тут вдругорядь колокольчик позвонил, она поднос подхватила и исчезла.