Дарья Беляева - Жадина [СИ]

— Мама! — говорю я. — Мама, я здесь! Мы в очень странном месте! То есть, мы прямо-таки тут, но тут стало очень необычным и черно-белым.

Только больше она не слышит меня.

— Он здесь был, — говорит мама. — Я слышала его голос.

— Я не слышал, — говорит папа. — Давай поищем его.

Папа всегда верит людям, как бы сумасбродно ни звучало то, что они говорят. Всегда есть вероятность, считает папа, что даже самые странные истории — правда.

— Откуда шел голос? — спрашивает папа. Мама делает еще пару шагов ко мне, замирает напротив, и мы почти касаемся друг друга.

— Отсюда, — говорит мама. Я пытаюсь схватить ее за запястье, но моя рука проходит сквозь нее, словно ее нет, или она есть, но на каком-то ином, далеком от меня уровне мироздания. Мама хмурится, потом говорит:

— Сначала мы проверим у него в комнате.

Она тянет папу за руку, и они уходят, даже не представляя, как близко от меня находились и как сильно мне нужна их помощь.

Все здесь непостоянное, словно на грани тотального разрушения, кажется, еще чуть-чуть, и опрокинется сам мир, а наступающая темнота слижет его, как кошка языком.

Я вижу, как расплываются контуры предметов, как бесконечно искажаются звуки, исчезают и появляются вещи. Такое пустое, безрадостное пространство, где все неправильно. А от тарелки, которую я разбил, не осталось даже пыли.

Все здесь находится на тонкой грани между существованием и исчезновением. Я с ужасом думаю о том, что будет, если здесь, скажем, порезать палец.

Все поврежденное разрушается вечно.

— Ты когда-нибудь видела что-нибудь такое? — спрашиваю я Нису.

Она качает головой, потом с ожесточением трет щеки в кровавых пятнах, будто это может помочь.

— И ты тоже не понимаешь, где мы, — говорю я совершенно без вопросительной интонации. Мне кажется, стены дрожат.

— Что нам делать теперь? — спрашивает Ниса. Мы оба хоть немного успокаиваемся, и нам даже удается сесть на стулья перед столом. Мне кажется, будто в стекле стакана что-то шевелится, но я этого не вижу. Или не должен видеть. Может быть, мои органы чувств только пытаются воспринимать все здесь, но едва на это способны.

И я вижу меньше, много меньше чем должен. Эта мысль вселяет в меня беспокойство. Ниса говорит:

— Все началось из-за этой твари!

— Я видел, что в твоем папе были черви. Но тогда взошло солнце. И они были белые. И не такие уж странные. Хотя вообще выглядело очень странно.

— Я не думаю, что это был червь, — говорит Ниса. — Я думаю, это был…

Но она не заканчивает свою мысль, у нее нет подходящего слова. И у меня нет, хотя я с ней согласен.

— Может, постараемся его найти? — говорю я.

— Ты думаешь, это червь-волшебник, и он заберет нас из волшебной страны?

— Может быть, если с него все началось.

Мы сидим друг к другу очень близко, вовсе не потому, что вдруг решили погреться, хотя здесь и холодно. Мы как будто животные, которым страшно, готовы зажаться в уголок и дрожать, но нам нужно думать.

— Мне все время хотелось плакать, — говорит Ниса. — Наверное, оно раздражало слезный проток или что-то вроде. Эта штука похожа на черного бычьего цепня.

— И блестящего. Если бычьего цепня покрыть лаком для ногтей, который тебе нравится.

Мы пытаемся нащупать хоть какую-нибудь полезную информацию, но у нас ее нет. Зыбкий мир вокруг прерывается, как ненадежное сердце пропускает удар, и кардиограмма выдает прочерки.

Прочерк, отсутствие, пустота. Темнота.

Что бы мы ни обсуждали, это не поможет нам выбраться, думаю я.

— Выход там же, где и вход, — говорю я. — Я такое в одной книжке читал. И по телевизору тоже говорили.

Я слышу шаги и голоса родителей наверху. Они нас ищут, но не найдут. Все снова погружается в темноту, в пустоту, лишенную звуков и ощущений. Мы с Нисой крепко держимся за руки, но в темноте я ни чувствую ни собственных пальцев, ни холода ее кожи, и даже наша близость не помогает.

Когда мир снова светлеет, я вижу, как вздымается перед нами пол. Мы подаемся назад, падаем со стульев. То, что двигалось под полом не проломило его, поднимаясь. Мне кажется, само пространство резиновое, оно растягивает его, выглядит так, словно огромный червь обтянут мрамором.

Оно легко деформирует пол, но не способно было выйти за его пределы. А еще оно большое. Очень большое.

Мы с Нисой поднимаемся на ноги, а потом бежим так быстро, как еще, наверное, ни разу не бегали. Даже когда мы скрывались от тети Хильде, мое сердце не билось так гулко. Мы бежим в сад, и оно следует за нами, ползет, вздыбливая пол. Кажется, что дерево и камень просто пленка, которую оно готово порвать, а потом выбраться наружу.

Оно быстрое, и расстояние между нами стремительно сокращается. Ниса спотыкается на пороге, но я удерживаю ее, и мы теряем наши драгоценные секунды. Под землей, думаю я, нечто настолько большое, что от него на самом деле бесполезно бежать.

Но что-то такое, что и делает нас людьми, живая, бьющаяся сущность, заставляет нас с Нисой рвануться вперед. Земля над ним такая же эластичная, как и пол. Оно ничего не повреждает, и у меня закрадывается надежда, что эта штука никак нас не убьет, если уж она не может выбраться из-под земли.

Прорвать пленку. А пленка, это всегда нечто тонкое.

Мы шарим руками у куста с астрами, пытаясь нащупать потерянного нами червя, но только это, наверное, бесполезно.

Я слышу мамин голос, она зовет меня, только вот и это нас не спасет.

Оно оказывается совсем рядом с нами, запах земли становится невозможно терпеть, мне кажется, сейчас меня стошнит. Так что я даже рад, когда все накрывает темнота, лишающая меня тела и чувств.

Когда же она отступает, существа из-под земли перед нами больше нет, луна на небе неподвижна, а звезды снова надежно скрыты городским небом. Темная ночь кажется мне свежей и прекрасной, как никогда. Оставшиеся ночные цветы источают сладость настоящей жизни, и я готов обнять их и никогда не отпускать, потому что я дома.

Как, впрочем, и был.

Косые струи дождя кажутся мне теплыми по сравнению с холодом, который отступил. Мы с Нисой обнимаемся, пачкая друг друга грязными от земли руками, и дождь смывает кровь с ее щек.

Я вижу маму и папу.

— Мы здесь!

Ниса кричит:

— Госпожа Октавия! Господин Аэций!

Когда мама и папа оказываются рядом, я понимаю, какой прекрасный вид им открывается. Мы с Нисой вымокшие под дождем, испачканные грязью и перепуганные.

— Что случилось, милый?

Мама помогает подняться Нисе, а папа помогает мне.

— Мне показалось, — говорит мама. — Что ты кричал. Я испугалась.

Мы идем домой, и я чувствую дрожь при мысли о том, чтобы снова пройти через столовую.

Да и при мысли о том, чтобы снова ходить по земле.

Когда мы переступаем порог, я вдруг понимаю, что говорить родителям не хочу. Они будут волноваться за меня, а я хочу, чтобы они были счастливы. И вряд ли они могут помочь нам. Только больше узнают про Нису, а она этого не хочет.