Дарья Беляева - Дурак [СИ]

— Нам нужно найти какую-нибудь заправку с термополиумом. Я буду пить вино, клубничную газировку и есть еду, как доноры.

— То есть, ты согласен?

Я пожимаю плечами. Мне ее жаль, и я не способен дать человеку умереть, даже если он уже холодный, как мертвые. И даже если в каком-то смысле он и есть мертвый.

— А почему твои родители такие предатели? — спрашиваю я.

— У нас так принято.

Некоторое время мы идем молча. Когда она слышит шум машин, то снова срывает с плеч платок, повязывает, так что лицо теперь не видно, как у ее родителей. И тогда я вижу, что глаза у нее становятся влажные — она плачет. Как мертвые могут плакать? Я хочу ее спросить, но не решаюсь, потому что если она плачет так, чтобы я видел как можно меньше ее слез, значит ей совсем не хочется слушать мои вопросы.

Сегодня меня окружают плачущие женщины, и только одной из них я на самом деле могу помочь.

Мы доходим до заправки за полчаса. Плакать Ниса перестает где-то за десять минут до того, как красный свет вывески нарушает черное небо. Когда мы заходим в ослепляющее меня после ночной темноты помещение, я понимаю, что мы не лучшая пара на свете — испачканные в земле и, немного, в крови, жалкие и подозрительные личности. Свет ламп в уютных плафонах тонет в начищенной до блеска кафельной плитке, на которой то и дело спотыкается сонная официантка, и это хоть как-то ее бодрит. В термополиуме почти пусто, двое мужчин сидят в разных концах зала, поглядывая в окно, видимо, решили передохнуть после долгой езды. Вид у обоих помятый, какой-то похожий, хотя они и вряд ли знакомы. Прежде, чем официантка успевает заметить нас, мы проскальзываем в уборную. Она общая, и я рад, ведь в противном случае, мы оказались бы перед нерешаемой дилеммой.

Ниса нервно дергает щеколду, железный штырь не сразу проходит в предназначенное ему место, и Ниса снова ругается на парфянском. По крайней мере, я думаю, что она ругается.

— Сними рубашку, — шепчет она.

— Мы будем заниматься любовью!

У нее делаются такие глаза, как будто она должна покраснеть, но ее кожа не меняет цвет.

— Конечно, нет! Просто если твоя рубашка еще сильнее испачкается, мы будем вызывать еще больше подозрений.

Я включаю воду, Ниса смотрит на меня непонимающе.

— На случай, если ты будешь чавкать. Или если я буду кричать.

— Постарайся не кричать, ладно?

— Тогда постарайся меня не убивать.

Я снимаю рубашку, кладу ее в раковину, и пятна крови из красных становятся розоватыми, а пятна земли из черных — серыми.

— Ты что… — начинает было Ниса, а потом снимает платок, и я снова вижу ее зубы. Она не договаривает, подается ко мне, тесно прижимается. Иногда девушки, с которыми у меня был секс, делали точно так же — тесно, близко, и дальше тоже следовало прикосновение к шее. Но Ниса прикасается ко мне совсем в другом качестве, в качестве хищника. И на поцелуй то, что она делает совсем не похоже. Больше всего ощущение в шее, которое следует за ее приближением, напоминает укол. Только иглы две. И доктор позволяет себе вольности. Ее язык скользит по шее, кажется шершавым, как у кошки. Она лакает кровь, прильнув ко мне, питается от меня. Обычно такая близость заставляет меня хотеть девушку, и это я всегда был тем, кто первым целовал и тем, кто лез под одежду, я не очень терпеливый, но сейчас я думаю только о том, как ее язык путешествует от одной ранки, похожей на точку, к другой.

Я не знаю, сколько времени проходит. Вода уже выбирается из раковины, потому что ткань заткнула сток, а на воротнике, как парус раздувающемся от тока воды, остается только намек на розовый — такой можно и помадой оставить. Наконец, две иглы пропадают, Ниса отстраняется. Зубы у нее розовые от крови, но вполне человеческие. Я с трудом, невероятно медленно, оборачиваюсь и смотрю на нас в зеркало. Мы оба одинаково бледные. Я выключаю кран, набираю в ладонь воды, которой в избытке в раковине, и отмываю кровь с шеи. Ранки на самом деле крохотные и кровить перестают быстро. Зубы Нисы устроены хорошо.

Она умывает рот, пока я выжимаю рубашку.

— И как это? — спрашиваю я. Здесь тесно, но я не чувствую ее тепла, она холодная, как кафельная плитка.

— Невероятно, — говорит она. Один ее зрачок кажется больше другого. — Как будто я снова живу.

И мне становится грустно, так что больше я ничего не говорю, выжимаю рубашку так хорошо, как только могу и надеваю. Она все равно влажная, но я надеюсь, что успею высохнуть. Мы выходим из уборной, официантка подмигивает нам, выдувает толстый, розовый пузырь из жвачки.

— Что? — спрашивает. — Трахаться негде?

Голос у нее дружелюбный, так что мне стыдно за воду, оставленную нами в уборной.

— У меня строгие родители, — говорит Ниса. Мы садимся за столик у окна, Ниса даже не смотрит на меню. Я заказываю себе кофе, и это смешно, потому что одна из войн Парфии и Империи называлась Кофейной и велась за территории на далеком Западе, где росла всякая интересная еда, которая теперь кажется всем привычной. Картошка, например, или тыква.

Я решаю, что самым смешным будет заказать картошку фри, тыквенный суп и жареную индейку, чтобы совершенно соответствовать тематике. Когда мне приносят кофе, я насыпаю туда половину сахарницы, так что сквозь водянисто-рыжую жидкость видно будто бы морское дно.

— И вина! — говорю я. — И клубничной газировки!

Официантка сонно кивает, а я делаю первый глоток кофе, не обращая внимания на не до конца размешанный сахар и жар.

— Рассказывай, — говорю я Нисе. — Тебе заказать что-нибудь? Я просто не подумал, что ты тоже голодная. Ты же только что ела меня.

Она мотает головой.

Я пью попеременно невероятно сладкий кофе, очень сладкую газировку и полусладкое, дешевое вино. Постепенно мне становится будто бы лучше и даже веселее. Ниса говорит медленно, теперь я замечаю, что голос у нее чуть гнусавый, а еще она не надела платок, но раны на шее больше нет. Наверное, она затянулась, когда Ниса стала сытой.

Она говорит про их богиню, богиню жизни и плодородия, землю. Она говорит, что когда народ Нисы заключил с ней завет, они были всего лишь кучкой отчаявшихся земледельцев, но теперь они в Парфии главные, аристократия.

— Дело в том, что нас как бы много. И меньше не становится.

— У вас принято иметь много детей?

— Нет. Мы не умираем сами. То есть, убить нас можно.

— Как?

Она некоторое время молчит, потом подается ко мне и шепчет на ухо:

— Золотой нож в сердце.

Жест доверия выходит какой-то даже отчаянный.

— Мы можем жить вечно, то есть пока нас не убьют. Поэтому у нас строго с рождаемостью. И со сменой должностей. Как бы со всем у нас строго. Будущее должно принадлежать молодым, а у нас все наоборот. У нас время повернулось вспять, всем управляют старики за триста.