Андрей Мороз - Рассвет

Корону на голове у нее никто никогда не замечал. Ибо не было её там. Разве что дома у зеркала, без свидетелей — Ленка её иной раз примеряла. Чисто теоретически. Но что, кого-то из завистников, когда-нибудь это останавливало? Ленку даже били пару раз. Совсем не сильно — чисто для определения её места в поселковой девичьей иерархии и из потребности самоутверждения менее смазливых самок. В общем-то — били абсолютно без повода с её стороны. Нет, повод-то как раз имелся железобетонный — все та же её красота. Но не поведение — ибо Птица была совершенно некичлива, незаносчива, доброжелательна и вполне себе скромна и непонтовита. А от дивной красоты своей — видела пока еще в основном, только проблемы. Хотя уже постепенно и начинала осознавать её силу. Ну, и глубину досадливой злости многих окружающих постигала заодно.

Жиза!

Почему она — Птица? Да, естественно потому что — Ленка Соловьева. Почти уже вот-вот семнадцати годков от роду. Девичьи безмятежных и вполне прекрасных. Какими им и положено быть у девахи из крепкой цельной семьи, выросшей в любви и под нормальной отцовской опекой. Строгой и пристально — внимательной, но знающей меру. Без гнобящей, удушающе — засушливой родительской паранойи. Батя у Ленки — дальнобойщик, мать — домохозяйка. Когда все случилось, папка как раз был в рейсе: то ли под Красноярском, то ли под Томском, а может уже и под Кемерово где-нибудь. Мать, на второй день случившегося катаклизма, прямо в уютном дворе их двухэтажки — неожиданно рубанул топором сосед Саня, внезапно и непредсказуемо «взбесившийся», очнувшись после трансформации. Как и многие другие — ставшие «одержимыми», ранее безобидные и вдоль и поперек насквозь знакомые поселковые жители. Вот и остались Ленка и Пашка один на один с этим гадским миром.

… Всё — последняя капля сил выплеснулась с жарким выдохом. В груди желеобразно дрожало и раскаленно пекло. В широко распяленном рту все иссохло. До скрежета шершавого как напильник языка об зубы. Сжавшееся комом сердце встало колом где-то в трахее и окончательно перекрыло дыхание… Всё!

Ленка остановилась, с трудом удерживаясь от всепоглощающего желания — безжизненным кулем рухнуть на землю. От дикого переутомления и жуткого страха её мутило и трясло. В буквальном смысле — колотило. Ну не осталось у нее больше сил. Вообще ни на что. Обреченной жертвой, Птица медленно развернулась лицом к предстоящему — все-таки настигшему её кошмару. Не отпуская брата, вцепившись в него как в последнюю надежду, тоскливо подняла глаза на своих преследователей. Стыло вгляделась в перешедшие на шаг приближающиеся фигуры. Двое. Обычные мужики, ничем еще вчера не выделяющиеся из окружающего. Неопрятные, заросшие, опухшие и неухоженные. Таких и у них на поселке девять из десятка. А кем они сейчас себя ощущают — что за стая за ними стоит, да не все ли равно?

Стай этих сейчас всяких — разных столько развелось! Разномастное зечье, «амнистированное» произошедшим внезапным катаклизмом. Примкнувшие к ним прежние сидельцы. Вояки пятнистые. Преимущественно кожаные молодежные стаи, мнящие себя волчьими, но по повадкам чисто шакальи. Этнические — чернявые и смуглые племена. Мусорские безжалостные бригады. Поговаривают, где-то даже какие-то сектанты, чуть ли не людоеды, появились. Повылазило нечисти! Отребья всякого — больше чем людей. А чего таким теперь бояться? У кого за плечами банда больше, тот и рулит куда захочет. И берет, что взять в силах и в своем праве считает.

— И чего ты столько бежала, дуреха? Ну, не боись, кукла. Дяди добрые. Хорошие. Отпусти малого погулять — пусть поиграет пацанчик. Чего ты в него вцепилась-то, дурашка? А мы с тобой тоже, чем заняться найдем, красивая. Ну, комон эврибади! — гнусненько осклабился тот, что заходил справа, продемонстрировав широкую щербатину меж кривых длинных и желтых заячьих зубов. Лет тридцати — высокий, худой, узколицый, лупоглазый и сутулый. С незоразмерно длинными обезьянними руками, заканчивающимися широченными кистями и непропорционально тяжелой нижней лошадиной челюстью.

От его одежды едко тянет застарелым вонючим потом, изо рта — крутым ядреным перегаром и мерзким гниением давно нечищенных нездоровых зубов. Даже с двух метров через весеннюю свежесть этот тяжелый шлейф от его зловонного амбре прошибает до одури и отвращения. Светлые выпученные глаза навыкат уже вовсю — весело подминают и гнут Птицу и грубо ощупывают всю целиком.

— Пахом, ты зацени какая цаца! Конфетка! Ох, не зря пыхтели! — обметанные, похоже с хронического похмельного сушняка губы, кривятся хищной радостью и сладостным предвкушением.

— Сейчас еще попыхтим. Теперь втроем! А потом еще и пацанов угостим такой фифой. Молоденькая — эх! — второго, немолодого, лет сорока — мелкого худосочного мужичка с колючими, хитроватыми и настороженными глазенками, аж передернуло в плечах. — Ох, и люблю же малолеточек! Да еще таких чистеньких, незатасканных.

— Слышь, а может — обломается братва? Жалко такой файной кралей делиться. Давай её чисто под себя оставим, а? На двоих у нас будет матрешка?

— Может и оставим. Только сначала опробуем — стоит ли, — рассудил, видать более опытный по этой части, Пахом, — Мож она бревно — бревном.

— Ниче, раскочегарим. Захочет! Чтобы сопляк её живой был — уж постарается! — уверенно сказал обезьянорукий. Этот, похоже, был более подкован в области принуждения и подчинения. — Он тебе кто, брат? Чё молчишь, кукла глазастая? Тебе теперь ласковой и послушной быть надо. Очень послушной. Понравится нам, как ты нас ублажать и горячо любить будешь — можно будет и о дальнейшей жизни поговорить. И твоей и брательника твоего. Но тебе придется очень постараться. С огоньком и фантазией! — он весело подмигивает Ленке выпученным глазом.

Этот сутулый дрищ, еще месяц назад, явно заранее опускавший или отводивший в сторону взгляд перед каждым мало-мальски крепким и уверенным в себе, идущим навстречу мужиком — сейчас ощущал себя полновластным хозяином положения и единственным владельцем жизней Ленки и Пашки. Да, по-сути и являлся таковым среди этого грязного поля. И роль эта ему безумно нравилась. И сам он в ней — себе нравился до безумия.

Рыщущий и затравленный взгляд Птицы зацепился за большуший нож — «свинокол» на поясе плюгавого Пахома и с трудом не сфокусировавшись только на нем, заметался и со стороны абсолютно бессистемно засерфил дальше. Только теперь уже не на единый миг не выпуская этот, возможно спасительный предмет, из поля зрения. Его и еще наборную рукоятку крафтовой зоновской финки, торчащую из заляпанного грязью берца длиннорукого. Топор лупоглазого и громадный тесак Пахома, даже теоретически рассматривать в качестве последнего и единственного шанса — было не очень реально. Ленка заставила себя опустить на землю притихшего и даже не пытающегося этому воспротивиться, как-будто что-то понявшего, брата.

Читать дальше