Вальтер Моэрс - Мастер ужасок [litres с оптимизированной обложкой]

– Хорошо. – Эхо навострил уши.

– Итак, слушай: здесь, в Следвайе больше не существует царапок женского пола, но там, за горизонтом, с той стороны гор, возможно, они еще сохранились. И они знают ответы на все твои вопросы, касающиеся любви.

– Тогда я этого никогда не узнаю, – печально сказал Эхо и опять посмотрел вверх на луну. – Потому что Айспин еще до этого перережет мне горло.

Филин, для которого этот разговор становился все более неприятным, взмахнул крыльями и поднялся вверх.

– Наступил вечер! – крикнул он. – Время охоты! Как я уже говорил, я сам должен заботиться о своем ужине.

С этими словами он стремительно понесся в глубину ночи.

Эхо еще долго сидел на крыше и смотрел на Синие горы, возвышающиеся на горизонте, вершины которых освещались из темноты бледным лунным светом. Правда ли, что там, за горами, живут еще царапки другого вида? Те, которые смогли бы избавить его от беспокойства, которое всегда охватывает его в полнолуние? Слова старой ночной птицы были настолько ему непонятны, что Эхо находился теперь в еще большем смятении, чем раньше.

Он опять посмотрел на луну, и, хотя она уже давно не была полной, ему пришлось побороть в себе страстное желание громко и пронзительно замяукать.

Чувство, которое охватывало Эхо всякий раз, когда он наблюдал за Айспином во время его кулинарных действий, состояло из удивления, восторга и отвращения. На территории своего господства мастер ужасок был властным тираном, Следвайя была его империей, его дом был крепостью, лаборатория – тронным залом, а кухня – подвалом пыток. Рубильные и разделочные ножи, молоток для отбивания мяса и толкушка, сковороды, заполненные кипящим маслом, – все это составляло его пыточный инструментарий. Продукты являлись его безвольными рабами, которые ради него отправлялись в кипящую воду или на раскаленную решетку. Яйца смиренно ждали, когда их разобьют, птица предвкушала, когда ей отрежут ноги или четвертуют, мясо безропотно позволяло себя отбить, а омары жаждали быть сваренными заживо.

– Взбей нас! – кричали сливки.

– Увари меня! – пыхтел соус.

– Добавь в меня кислоты! – стонал салат.

Айспин с такой самоотдачей резал мясо для жаркого или месил тесто, что казалось, будто он имеет дело с живыми существами. Словно палач, бегал он от одного пыточного инструмента к другому, от гриля к доске для рубки мяса и от доски к кастрюле, чтобы опалить, расчленить или обварить своих осужденных. Бешеные языки пламени жадно лизали сковороды и раскаляли горячее масло. Желтое пламя полыхало, достигая метровой высоты, и освещало мастера ужасок, придавая происходящему некую драматичность. Ветер врывался в открытые окна, разбивая пелену тумана, поднимавшегося из кастрюль, и раздувал мантию Айспина. С таким номером у плиты старик вполне мог бы выступать в цирке.

– Тому, кто не переносит жару, – кричал он Эхо через шипящее пламя, – нечего делать в кухне. – Голыми руками он вынимал из печи раскаленные кастрюли, опускал свой палец в кипящий суп, чтобы его попробовать, и опять же прямо руками доставал из кипящего масла картофель.

– Конечно, я чувствую боль, – сказал он, увидев пораженный взгляд Эхо. – Но я не уважаю ее.

Когда Айспин спешил от одного места своих кулинарных действий к другому – и не просто спешил, а несся сломя голову, – то он не делал при этом ни одного лишнего шага и ни одного лишнего движения. У него никогда ничего не сгорало и не выкипало. Мастер ужасок в своем Ресторане Айспин одновременно исполнял роль шеф-повара, специалиста по соусам, официанта, сомелье и посудомойщика и не гнушался никакой работой, выполняя все с равным достоинством, тщательностью и на самом высоком уровне. Если Айспин работал ножом, то делал это с такой быстротой, что за этим едва можно было уследить. Было слышно лишь стаккато клинка на разделочной доске, на которой вскоре уже лежала горка тончайших нарезанных колечек лука, нашинкованного длиной в миллиметр зеленого лука или превосходный тартар из тунца.

Готовое мясо он разрезал со спокойствием и точностью нейрохирурга, не допуская, чтобы развалился хотя бы один ломтик мяса. С ловкостью ярмарочного жонглера он не глядя переворачивал омлеты, подбрасывая их вверх. С невероятной высоты он бросал в кастрюлю рубленую зелень, и при этом ни один листочек тимьяна не пролетел мимо цели. Эхо видел, как Айспин манипулировал с зубчиком чеснока, используя при этом скальпель и лупу для шлифовки алмазов. Абрикос он намазывал взбитыми сливками и очищал лезвием безопасной бритвы, потому что их пушок казался ему слишком грубым. Однажды Эхо стал свидетелем того, как мастер с помощью раскаленной иглы жарил под микроскопом икру.

В кухне Айспина царила строгая дисциплина, как на пожарной станции Буххайма, точность соблюдалась, как в часовой мастерской, и чистота – как в операционной. Ножи начищались до блеска, стерилизовались, натачивались и ежедневно подтачивались дополнительно. Любая вилка для мяса, каждый венчик сверкали и искрились в свете свечей. Очищенные картофелины в кастрюле с водой как две капли воды походили друг на друга. Лук-шалот был нарезан совершенно одинаковыми кубиками, баночки с пряностями всегда были заполнены и стояли строго в ряд, как оловянные солдатики. В кухне Айспина можно было есть хоть с пола, не опасаясь подцепить какую-нибудь бактерию. Случайный единичный возбудитель заболеваний был бы здесь сродни одинокой блохе на чужой планете, обработанной средствами для уничтожения насекомых. Каменный пол был натерт специальным воском. Слив, разделочные доски, поручни, каждый квадратный сантиметр кухни были протерты уксусной эссенцией и нашатырным спиртом. Айспин орудовал здесь с тем же ажиотажем, что и в своей лаборатории. Он смешивал травы, растирал в ступке перец, готовил соусы для салатов, варил бульоны на мясных и рыбных костях, солил масло, взбивал сливки, снимал жир с мясного бульона или варил про запас яйца. И эта работа не прекращалась ни на секунду.

Если Айспин готовил какое-нибудь блюдо, его движения были настолько плавными, что напоминали какой-то танец. Различные звуки, которые раздавались вокруг, – клокочущее пение супа, шипение пламени, шкворчание жарящегося мяса, шуршание сока в горячем жире – смешивались с его грохочущими шагами, превращаясь в ритмичную мелодию, являя собой так называемую кулинарную музыку, под которую дружно плясали крышки на кастрюлях.