Руслан Агишев - Обрести силу [СИ]

Тимур умолк и посмотрел на отца Амины, который отрицательно закивал головой в ответ на невысказанный вопрос.

— Он просит топорики, много топориков, — продолжил гном после недолгого молчания. — И как можно скорее… Уважаемый Тимбол, что скажете?

В комнате повисло молчание, которое бывший глава, чувствовалось, совсем не хотел прерывать.

— Мы должны сидеть тихо… как мыши, — проговорил после раздумья отец Амины. — Не высовываться, не торговать, ни кого не принимать из-за стены… О клане Черного топора должны все забыть, — его тяжелый голос звучал пророчески. — Эта проклятая война только начинается. Я чувствую ее голод, ее жажду… Она хочет все больше и больше жертв, — старик говорил о наболевшем: о предательстве своих братьев, о кроваво мареве в глазах гномов, о разгорающейся великой войне. — Мы живем, пока о нас никто не знает.

Во время этой речи у Тимура нехорошо загорелись глаза.

— Нет, нет, тысячу раз нет! — где-то в глубине души Колин и понимал, что битый жизнью гном был прав, но сердце его кричало о другом. — Один раз мы спрячем голову в песок, потом еще раз, а на другой — нам ее просто возьмут и отрежут! — он глядел то на одного, то на второго. — Нас мало, чертовский мало…, но не говори, что мы слабы… Ха! Нет! — бешенный коктейль из обиды, отчаяния и жалости к самому себе, словно молотком ударил его по мозгам. — Я сделаю гранаты! Греческий огонь! С нефтью я всю эту долину залью настоящим огнем! — Тимура начало нести и остановиться он ни как не мог. — Я разбужу Дракона!

В ответ на последнюю фразу в возбужденного гнома словно острые клинки воткнулись чужие взгляды — не верящие, удивленные, и даже испуганные. И лишь один Гримор неуловимо вздрогнул, понимая о чем идет речь.

Старая женщина с всклоченными распущенными волосами медленно шла по каменной мостовой вдоль череды небольших городских лавок. Шаркающий звук ее деревянных шлепанец разносился далеко по пустынной улице, которая еще несколько дней назад была с самого утра и до поздней ночи заполнена городским людом и приезжими гостями.

— Булочника-то нету, — негромко, под нос себе, бурчала старушка, время от времени останавливаясь и рассматривая заколоченные двери и ставни лавок. — Где же хлебца-то теперь брать? — вывеска с металлической изогнутой баранкой, висевшей прямо над ее головой, печально скрипела на ветру. — А Маля-то мой без хлеба и за стол не садиться, — она продолжала стоять напротив лавки булочника и сокрушенно вздыхала. — Придет уставший, а хлеба и нету.

Еще немного постояв, она медленно, шаркая ногами, пошла дальше. На соседней улице находилась еще одна лавка, откуда с раннего утра тоже всегда разносился чудесный запах свежевыпеченного хлеба. Она обычно туда не ходила — далеко, но сейчас деваться было некуда.

— Совсем что-то никого нету, — сокрушалась старушка, словно только сейчас обнаружив, что на улице нет ни души. — Одна я, — ее бесцветные словно выцветшие глаза, подслеповато щурясь, с тревогой всматривались в те окна, которые не были закрыты ставнями. — Никого нету.

Бабка, дойдя до лавки, снова замерла, с растерянностью вглядываясь в грубые слеги, которые крест-накрест были вколочены поверх массивной входной двери. Позабыв обо всем на свете, она так и стояла, пока ее не окликнул хриплый простуженный голос.

— Ты, что это мать тут одна бродишь? — за ее спиной стоял городской стражник в теплом овечьем плаще, накинутом поверх доспеха. — Не слышала что-ль, что на площади говорили? — мужчина то и дело прерывался на тяжелый кашель. — Королевские войска уходят из Кордовы, — старушка не понимающе смотрела на него, теребя в руках небольшую корзинку с темным платком сверху. — Уходят из города все, говорю, — та, по-прежнему, никак не реагировала. — Тьфу! Глухая тетеря! — в сердцах выдал стражник магистрата и осторожно коснулся замотанной тонким шарфом шеи.

От сопровождавших его стражников патруля, совершавшего свой последний обход перед сдачей города, отделился еще один.

— Оставь ты ее, — негромко проговорил его товарищ. — Не в себе она. Мать это Здоровяка Милона. А вон, кстати о он сам! — он кивнул на быстро вышагивающую по улице высокую фигуру с длинной алебардой стражника. — Милон! Где тебя черти носят? Его милость следом едет…

Старушка обрадованно вскрикнула, когда увидела приближавшегося сына.

— Матушка, вот ты где! — Милон с тревогой смотрел на мать. — А я дома тебя искал. Что же ты из дома ушла? Уходить ведь надо… Соседи-то наши уже все уехали, — стражник взял ее за руку и потянул в сторону северных ворот. — Пошли быстрее!

Бабуля же неожиданно уперлась. Ее невысокая высохшая фигурка всем своим видом говорила о непреклонной решимости.

— Дурная ты башка, Миля! — уперев кулачки в бока, старушка начала гневно выговариваться сыну. — Куда я пойду на старости лет? К чужим людям приживалкой жить!? Дом мой здесь, могилки родных… За ними кто присмотрит? — с каждым новым словом ее сын горбился все сильнее. — Никуда я не пойду. Здесь появилась на свет и здесь же в землю сойду. Понял ты, орясина?

Она еще несколько секунд смотрела на своего сына, который с трудом выдерживал ее взгляд, а потом вдруг улыбнулась.

— Э-ма сынок, а чего это ты хмурый какой? — она ласково погладила ладонь сына. — Чай голодный! Ах! — всплеснула она руками. — Я-то дура, покормить забыла! Забыла совсем, что Миля мой родненький придет домой голодный со службы-то… Что же это я стою тут? Хлеба купить надо! Давай, Миля, пошли быстрее до булочника, пока не расхватали у него караваи-то. — она крепок вцепилась в руку стражника и начала тянуть в ту сторону, откуда только пришла. — Знаешь ведь какие они у него знатные, душистые!

Милон же слушал, не издавая ни звука. Лишь из глаз его текли крошечные слезинки.

— Что ты стоишь, Миля? — старушка продолжала тянуть здоровяка в сторону Нижнего города. — Пошли! Эх, дура я, дура, хлеба-то не купила! — вновь «вспомнила» она. — Ну и ладно, у соседей займу… Миля! Что, как дурной?

Стражник, наконец, пошевелился. Сначала он взглянул на мать, которая после смерти мужа так и не смогла прийти в себя, потом на теряющего терпение сержанта.

— Я остаюсь…, — тихо произнес он. — Господин сержант, я ухожу из городской стражи! — уже громче и тверже проговорил он, протягивая алебарду своему товарищу из патруля. — Матушка не переживет ухода из родного дома… Не могу я уйти, — следом за алебардой последовал блюдцеобразный шлем. — Прощайте!

Коренастый сержант, багровея, смотрел на то, как его подчиненный снимает панцирь и кладет его прямо на брусчатку. Казалось его прямо здесь и сейчас хватит удар. Он резко набрал воздух, чтобы выдать ему все, что он думал, как… тут же выдохнул. Прямо на него смотрел сам король Роланд и предостерегающе качал головой. Вместе с несколькими всадниками он стоял невдалеке от них и печально наблюдал за всем этим.