Дмитрий Владимиров - Красная книга начал. Разрыв [litres]

Больше преследуемый не петлял. Видимо, дальнейший путь ему был вполне знаком, и юноша насторожился. Шаг незнакомца стал уверенней и шире, а значит, конечная точка уже близка.

Следуя руслу ручейка, Альбин неожиданно оказался перед небольшим домиком, искусно спрятанным в чаще. Укрывшись средь корней, дворянин облегченно переводил дух. Похоже, его появление в такой непосредственной близости осталось незамеченным обитателями. А то, что домик был обитаем, было не только видно, но и слышно.

Изнутри доносились голоса. Разобрать, о чем идет речь, было невозможно, но юноша ясно различил два голоса, мужской и женский. Поначалу они спорили, не переходя, впрочем, на повышенные тона, наконец женский надолго замолк, то ли смирившись с доводами мужского, то ли просто устав.

Небольшое строение, похоже, было собрано опытным человеком, или лесником, или браконьером. Спрятанный со всех сторон, домик очень органично вписывался в окружающий пейзаж, а небольшая площадка перед дверью хранила следы охотничьей деятельности. Несколько установленных деревянных правилок для сушки шкурок и небольшая костровая яма, скорее всего для копчения. На одной из разломанных правилок, валявшихся неподалеку, мездрой наружу прибита ссохшаяся шкурка лисицы. Следовательно, хозяин домика либо забросил свое занятие, либо погиб.

Устроившись поудобнее и замаскировав свое укрытие старой корягой, обсаженной мхом, Альбин приготовился к долгому наблюдению. Соваться к неизвестным с расспросами он поостерегся, справедливо предполагая, что ему рады не будут.

К сожалению, вид из его укрытия был так себе: глухая стена и часть приоткрытой двери – вот все, что он мог наблюдать. Ближе к вечеру юноша обязательно попробует перебраться на другую сторону, так чтобы в поле зрения оказалось окно, если оно есть, и дверь. Но пока рисковать не стоит.

Мужской голос стих, уступив место женскому. Тихий и спокойный, он убаюкивал и расслаблял. Альбин заметил, что вслушивается в переливы звуков, и пожалел, что не может разобрать слов.

Лес вокруг жил своей жизнью: шумел ветерок, высоко в кронах пересвистывались лесные птахи, пробежала по своим делам стайка лесных сонь, выглянула из-под корня осторожная бурозубка, понюхала своим носиком-хоботком воздух и спряталась вновь. Альбин все лежал и слушал. До тех самых пор, пока не прижалась к его горлу прохладная сталь клинка.

Первое, что я помню про себя – боль.

Я помню запах дыма, вызывающий рези в пустом желудке, и сладкую вонь мертвечины, что надолго поселилась на улицах столицы.

Во времена Большого мора, когда стража и медики не успевали даже убирать трупы с улиц, когда на свалке за городом день и ночь коптили огромные костры, все чувствовали боль.

Кому было дело до маленького ребенка, потерявшего всю семью? Людям, переживающим собственное горе? Практически каждая семья, включая высокородных и даже императора, вкусила страданий в те дни.

Я помню, как обессилившая от голода и болезни мать, победив саму болезнь, не справилась с обычной лестницей.

С тех пор я ненавижу дворцы и особняки, ненавижу, когда приходится отмерять шагами ступени. Я слышу до сих пор грохот катящегося с лестницы тела и последний жалобный вскрик, скорее удивленный, чем испуганный.

Слуги покинули нас, унеся с собой и припасы, и казну. Блуждая по огромному, опустевшему дому, я помню вкус соленых слез, высыхающих стягивающими кожу дорожками.

Несколько дней мне понадобилось, чтобы отойти от опухшего распространяющего тошнотворные миазмы тела той, что дала мне жизнь и чья смерть стала началом новой.

Я помню, что такое боль.

Так и в этот раз.

Не пение птиц за окном и не шепот тихого ручейка, ни даже уверенные шаги по гнилой доске привели меня в чувство. Просто в один миг пришла боль.

Она охватила тело целиком: где-то легким приветствием, где-то наваливаясь изо всех сил.

Это не беда. Меня учили справляться с болью.

Я открываю рот, но вместо долгого протяжного крика, который должен спасти меня, на мгновение облегчить мою участь, приходит еще большая боль. Не могу вдохнуть. Все тело словно пронзает острейшей пикой, разрывая ткани и сбивая концентрацию. Тело самопроизвольно содрогается и выгибается, я не сопротивляюсь ему, знаю, что так будет легче, и, несмотря на некоторое облегчение, чувствую, как осколки кости скребут друг о друга, вызывая новые вспышки боли. Сразу же на меня наваливается тяжесть.

– Тихо, тихо, потерпи чуть-чуть, сейчас станет легче, – произносит незнакомый, но уверенный голос.

Я хочу ему верить. Я жажду, чтобы он говорил мне правду, чтобы его обещания, которые он так щедро раздает, были не пусты. А голос не утихает, в нем появляются интонации, он то течет, точно быстрый ручеек, то плавно перекатывается, подобно могучей полноводной реке, то рокочет, как недовольный водопад. Но самое главное – он отвлекает. Вслушиваясь в него, в слова, которые складываются во фразы, во фразы, из которых состоят предложения, в смысл тех или иных из них, я ощущаю, как медленно, словно нехотя уходит из тела темная попутчица. Она не оставляет совсем, нет, она не настолько невоспитанна, но становится можно жить и радоваться этому.

Что я помню? Голос периодически интересуется разными вещами. И когда я говорю, он замолкает, чтобы вновь вспыхнуть новой историей или вопросом.

Я многое помню. Я помню Великий мор глазами ребенка. Помню голод и отчаянье маленькой девочки, выбравшейся из своего дворца-тюрьмы в огромный мир. Помню, что мир оказался не таким, каким мыслилось ранее, со спины отцовского скакуна или из окна кареты. Помню я то, что когда приходит беда, с тобой рядом остаются только самые лучшие, преданные люди, но и они не в силах победить смерть или случай.

Я вспоминаю людей, разных людей. Отца – от него остался только запах, запах роскошной, могучей, опасно дремлющей доброты. И мать, ее образ стерся из памяти, но я помню вкус ее слез на моем лице, я помню тихое отчаянье в ее голосе, когда она, ломая ногти о кедровые балясины, пыталась подняться с пола, не понимая, почему отказали ноги. Помню ее заботу в последний миг о дочери, помню то, как она стремилась оградить меня от мира, уже понимая, что сама этому миру не принадлежит.

А еще я помню равнодушие людей, проходящих мимо маленькой заплаканной девочки, которая просит помощи. Я вспоминаю их потухшие глаза, затянутые поволокой собственного горя и страдания. Они пусты и незрячи к чужому. Они сами жаждут помощи и готовы принять ее от кого угодно, но что я могу?