Юлия Пушкарева - Тени и зеркала [СИ]

— Ни у кого не бывает, — убеждённо кивнул Вилтор. — Милорд зря словами не бросается… Попытаешься предать матушку-Дорелию — из-под земли достанем, — и он красноречиво провёл по двойному подбородку ребром ладони. Но даже этот жест не заставил Ривэна сомневаться: он чувствовал себя рыбой, которую, подержав на разделочной доске, опять отпустили в воду.

Он опустился на одно колено: в свитках из приютской библиотеки дело происходило в подобных случаях именно так…

— Милорд, я готов служить Вам в составе Когтей или как угодно ещё. Только подарите мне жизнь.

Несколько дней прошли так, словно не случилось ничего необычного, хотя после разговора с Ведающим Тааль была сама не своя. Она больше, чем всегда, искала уединения и не знала, за что сначала ухватиться мыслями — за болезнь Леса, расползавшуюся Пустыню Смерти, чернопёрую раненую чужачку? Или и вовсе (это пугало, но и будоражило сильнее всего) — за Неназываемых, которые, оказывается, до сих пор живы, просто очень далеки?… Всё это заставляло сердцебиение в тревоге учащаться, а крылья — терять связь с ветром. Каждый раз, задумываясь о Неназываемых — их городах, их магии, их прославленной странной красоте, — Тааль сбивалась с чёткого ритма полёта, нарушала его гармоничный узор. Непростительная слабость для майтэ.

Ведающий тогда не добавил ничего определённого, а она не решилась донимать его расспросами, но и намёков, и даже его тоскливого взгляда было более чем достаточно. Вернувшись в своё гнездо в тот день, Тааль не заметила никаких особых изменений — не было их, казалось, и в укладе жизни всей Лестницы. Ни единого слуха, или всполошённой болтовни женщин, или лишнего вылета разведчиков; старики всё так же учили птенцов, птенцы проказничали, влюблённые парочки обменивались нежной воркотнёй. Тааль и сама травинкой заново вплелась в этот общий венок — тренировалась в полётах, кое в чём помогала в школе, где молодняк постигал азы наук, старалась заменять в хлопотах по хозяйству мать, которая со дня на день ждала новой кладки. Но ни одна из привычных обязанностей не поглощала её, как прежде: она не понимала, отчего все вокруг так спокойны, если приближается зло? Почему молчит Ведающий — или майтэ так бессильны перед «заразой», что он считает их обречёнными?…

Тааль помнила, конечно, о его просьбе расспросить Гаудрун, но почему-то снова и снова откладывала её; каждый вечер, пряча голову под крыло, она обещала себе, что завтра спустится к ярусу целителей, — а каждое утро обнаруживалось множество срочных дел. Чужачка интересовала её лишь чуть меньше Неназываемых — за свою жизнь Тааль считанное количество раз встречала майтэ из других гнездовий, — но казалась такой насмешливой, суровой и… взрослой, наверное. Рядом с ней Тааль ощутила себя недотёпой-сойкой рядом с умудрённой совой. К тому же — неизвестно, оправилась ли Гаудрун от своей раны… Может, пока её лучше не беспокоить.

Однажды вечером, когда их небольшая семья собралась для совместной трапезы, Тааль, заканчивая выгребать сор из гнезда, наткнулась клювом на что-то острое. Она расчистила когтями мелкие веточки и разглядела небольшой красно-коричневый черепок — таких было полно на самой Лестнице и в окрестностях; Тааль отлично помнила, как любила играть с ними в детстве. Иногда на них бывало что-то изображено — впрочем, довольно редко, и найти черепок с рисунком считалось знаком удачи. Ещё одни напоминания о Неназываемых… Осколки, но осколки чего? Как они изготавливали такой хрупкий, но лёгкий и долговечный материал? Задумавшись, Тааль склонила голову на бок; в малиновом свете заходящего солнца она различила на черепке небольшой знак — или кусочек знака: рельефные волны, две косые линии…

— Знак Гаудрун, — вдруг произнёс отец, и Тааль вздрогнула: она не слышала, как он подошёл. Он стоял рядом, щуря близорукие глаза, блестя тщательно вычищенным серо-голубоватым оперением и чуть не касаясь черепка клювом. Отец был знатоком древнего языка Неназываемых — последним на Лестнице: его наставник недавно улетел к предкам, а ученики не задерживались надолго, считая такой труд тяжёлым и бесполезным. Мьевита-учёного многие звали чудаком — впрочем, с уважением и любовью; Тааль знала о таком отношении, и оно никогда не смущало её. Она гордилась отцом и иногда с прежним удовольствием упражнялась с ним в философии или медитации. Именно он научил её растворяться в мире, в оттенках неба и форме листьев, в топоте беличьих лапок, ночной пляске мотыльков, журчании ключа… В полётах такое состояние было очень полезным, но у Тааль давно не получалось его обрести.

— Гаудрун? — переспросила она, почему-то сжавшись. — Ты знаешь её?

— Кого?… — удивился отец, но тут же с воодушевлением затараторил: — Я об этом рисунке. Так Неназываемые обозначали одну из разновидностей наших песен — в ту эпоху, когда мы жили бок о бок. Вот этот штрих — видишь? — главный элемент, символ битвы… Гаудрун — «военная песнь», песня крови.

— Никогда такой не слышала, — тихо сказала Тааль; всё касавшееся крови и битв повергало её в глубокую печаль, терзало изнутри, как вид отравленного лесного участка. Так вот что значит имя незнакомки. Ей подходит, что и говорить…

Имя самой Тааль родители взяли из того же языка, и оно переводилось примерно как «песня-напутствие». Довольно забавно, если учесть, что Тааль никогда не покидала гнездовье, сверстницы прозвали её домоседкой, а в певческом даре судьба отказала ей напрочь. Взамен, впрочем, подарила страсть и способности к полётам — так что Тааль не жаловалась.

Случайность ли это — именно такой знак, оказавшийся в их гнезде? Как бы оценил его Ведающий?…

— И хорошо, что не слышала, дорогая, — вглядевшись в выражение её лица, отец любовно дотронулся до лба Тааль клювом. — Ты часто грустишь в последнее время, мы с мамой заметили. Не стоит так далеко улетать в своих мыслях.

— Ты прав, — смешавшись, отозвалась Тааль. — Мне просто надо кое-кого навестить.

На следующее же утро, дождавшись времени, когда солнце поднялось достаточно высоко и, значит, появиться в чужом гнезде не было бы дерзостью, Тааль отправилась к ступеням целителей. В облюбованных ими местах Лестница скрывала особенно много ниш и глубоких трещин, которые выстилали мхом для удобства больных; неподалёку всегда кружили старушки-сиделки, оберегая чистоту и тишину. Пахло целебными травами, а в умело сплетённой из прутьев плошке копошились приготовленные на обед жирные личинки.

В одном из гнёзд Гаудрун чистила свои роскошные чёрные перья. Заинтересованные взгляды других больных (их было, впрочем, немного: двое стариков со сточившимися клювами да разведчик, подвернувший лапу), по-видимому, не могли отвлечь её от этого занятия. Тааль невольно залюбовалась тем, с какой величественной грацией чужеземка выгибает шею, дотягиваясь до нижних слоёв пуха. Сама она предпочитала совершать чистку в одиночестве, потому что до безумия стеснялась своего нелепого вида. Майтэ во всём ценят красоту — и жалеют тех, кто лишён её…