Макс Фрай - Вселенная Ехо. Том 2

– Неужели ты мне не рад? – удивленно спросила птица.

– Я бы обрадовался. Но если дам волю чувствам, то умру, – честно сказал я. – Поэтому я еще какое-то время не буду радоваться, ладно? Пусть все происходит постепенно.

– Пусть, – согласилась птица. – Хочешь узнать новости?

– А разве ты – это не главная новость?

Губы едва повиновались мне, но я как-то умудрялся говорить спокойно, даже вяло. Это спокойствие было сейчас единственным мостиком, все еще соединявшим меня с плохонькой – но уж какая есть! – реальностью.

– Кто знает, – откликнулась птица. – Джуффин просил передать тебе, что ты свободен от всех предыдущих обязательств. Если захочешь, можешь наведаться к нему в гости. Можешь даже остаться, если тебе снова понравится в Ехо. Наш Мир уже тверд и надежен, насколько вообще может быть надежной такая зыбкая штука, как любой обитаемый мир. Джуффин знает, что ты для этого сделал. Он восхищен. Говорит, что недооценил тебя, твоих земляков и возможности литературы как таковой. Теперь мы все можем быть совершенно уверены, что действительно существуем. Странное ощущение, надо сказать.

– Черт с ними со всеми, – сказал я, робко прикасаясь к мягкому оперению птицы. – Ты существуешь – вот это действительно важно. И будешь существовать всегда.

– Ну уж – всегда, – с сомнением сказала птица. – Не думаю, что я бессмертна.

– Бессмертие, если верить моему предшественнику Мёнину, всего лишь игра в прятки со смертью, – улыбнулся я. – А из нас с тобой получатся хорошие игроки.

– Прежде чем толковать о бессмертии, предложи даме пожрать, – усмехнулась Меламори, спрыгивая с подоконника. – Я дюжину дней постилась, пытаясь увидеть этот сон.

Настоящее предисловие к этой книге едва уместилось в несколько толстых томов, и видит бог (тот самый, который пишется с большой буквы), я приложил все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы оно не стало еще длиннее.

Теперь мне приходится расхлебывать последствия собственной словоохотливости – я прекрасно понимаю, что среди читателей этой книги найдется немало счастливчиков, до сих пор как-то обходившихся без моей писанины. Поскольку пересказывать содержание чуть ли не дюжины томов в нескольких строчках – занятие неблагодарное, я и пробовать не стану.

Вместо этого позволю себе несколько ничего толком не объясняющих, но, на мой взгляд, все же необходимых замечаний.

Все события, о которых пойдет речь в этой книге, действительно имели место, но только в моей жизни, а не в вашей. Так бывает. Со мною – особенно часто, поскольку я уже давно по уши увяз в топком болоте чудес. Увяз так глубоко и безнадежно, что меня уже нет рядом с вами. Более того, у меня уже почти не осталось оснований думать, будто я вообще есть хоть где-то.

Строго говоря, меня никогда и не было. Но когда очередная волна неизвестно чьих воспоминаний грозит мне если не безумием, то тупой болью в затылке, я превращаю их в буквы на экране компьютера. Воспоминания навсегда оставляют меня в покое, поскольку с этого момента они принадлежат не мне, а так – всем понемножку.

Что же касается послесловия, хотелось бы верить, что его никогда не будет. Мне всегда казалось, что наихудшее послесловие к любой книге – это смерть автора (не та, о полной и окончательной победе которой так долго твердили постмодернисты, а обычная физическая смерть).

Зато самое сладостное послесловие, о котором можно только мечтать, это многоточие, но не отпечатанное типографским способом на бумаге, а длинная череда незаметных дырочек, образовавшихся на тонкой ткани реальности после того, как еще кто-то ускользнул, не прощаясь.

Боюсь, что этот вариант мне пока не по зубам: всякий раз, когда я собираюсь исчезнуть не прощаясь, непременно выясняется, что я забыл шляпу, или зажигалку, или еще какую-то чушь, без которой совершенно невозможно обойтись.

И мне приходится возвращаться.

– Эй, Груз Виселицы, куда ты уставился?

Я твердо решил, что больше не буду отзываться на это прозвище, а посему никак не отреагировал на вопрос Афины. Пора бы ей усвоить, что обладателя тысячи имен не следует окликать таким образом.

Впрочем, я не слишком верил, что молчание мое возымеет должное действие. Когда Афина принимает свой излюбленный человечий облик, ее характер становится совершенно несносным. Тут ничего не поделаешь, остается лишь ждать, пока сероокая устанет таскать на себе бесполезный груз, который неразумные люди в свое время опрометчиво сочли одним из лучших мужских тел.

Мало того, что мне не слишком нравится простолюдин по имени Марлон Брандо, чей вид столь любезен Палладе, меня вообще изрядно раздражает ее склонность принимать мужской облик. Созерцать влажный от пота, коротко стриженный затылок немолодого мужчины и помнить, что под его загорелой кожей скрывается прекрасная сероглазая дева, – от такого у кого угодно ноша шеи перегреется!

Впрочем, эти Олимпийцы все с придурью, Афина еще самая разумная. И всех их легче убить, чем переделать, хотя убить тоже не слишком просто, поскольку считается, что они бессмертны. Как, впрочем, и я сам.

– Нет, правда, Игг, куда ты пялишься? Что такого интересного может быть на земле? – снова спросила Афина.

Я мог поздравить себя с очередной победой над ее необузданным нравом. По крайней мере, на сей раз меня назвали не Грузом Виселицы, а моим собственным именем, да еще и одним из самых любимых. Из доброй тысячи имен, успевших прилепиться ко мне за мою долгую жизнь, я всегда предпочитал те, что покороче, как последний удар меча.

– Там на камне сидит какая-то странная тварь, – объяснил я. – Не то человек, не то погань подземная, не то просто наваждение. Но не один из наших, это точно.

– Ясно, – кивнула она. – Ну что, идем на снижение? Посмотрим, что он такое.

– Я и отсюда его прекрасно вижу. И ты бы увидела, если бы смотрела собственными глазами, а не выглядывала из близоруких окон своей драгоценной маски.

– Я уже целую вечность смотрю на этот прекрасный мир своими собственными всевидящими очами, – огрызнулась Афина. – Почему бы не позволить себе роскошь немного полюбоваться на него обыкновенными близорукими человеческими глазами? Когда еще доведется.