Ольга Михайлова - Молот ведьм [СИ]

И вновь оно, блаженное томление духа, знакомый трепет в пальцах, ощущение лёгкости и восторга… Я снова обуян Им, Божественным Духом, носившимся в первые дни творения над безвидной и пустой землёй, вездесущим и всенаполняющим. Теперь он здесь, Дух Творения, его дыхание струится через меня, возносит и воодушевляет. Как некогда Предвечный творил миры Словом Своим, так ныне созидаю и я.

Но мне не дано творить миры, я создаю лишь новые вымыслы, чудесные иллюзии и диковинные фантасмагории.

Я — не Бог. Я — творец иллюзий.

Однако куда же повести вас на этот раз? В современность? Ну, нет. В сером потоке пошлости, поглотившем изысканность, мало-помалу исчезло все утончённое. Век стандартных одежд, стандартных желаний и стандартных людей. Где филигранные стихи с оттенком эпикурейства, где художественное чутье, где страстный культ красоты, где хотя бы презрение к предрассудкам и ненасытность в наслаждениях? Нет, здесь творцу делать нечего. Но, может, древние Помпеи? Или средневековый Париж?

Нет. Пойдём туда, куда изначально ведут все пути! В Рим, хранилище картин и статуй, город Августа и Нерона, город кардинальских вилл и ветхих монастырей, и застанем его в век последней романтики, когда ещё существовали чудаки, склонные к изучению необычных наук, ценители старины, изощрённые циники и адепты черных искусств. Вернёмся туда, в век XIX…

Итак, 1856 год. Рим.

Дождь лил за окнами сплошной стеной, потом по крыше и подоконникам застучали горошины градин. Молния на миг оплела небо ртутной паутиной, потом виллу сотряс раскат грома.

Луиджи Молинари, камердинер его сиятельства графа Гвидо Джустиниани, кряхтя и держа ладонь на боку, где сильно кололо, торопливо спустился по парадной лестнице в холл. Он боялся пропустить долгожданный стук, хоть и не верил, что мессир Винченцо сумеет добраться сюда в такую грозу. Кто-то говорил, что он живёт в Вермичино, но в последний раз его видели в Трастевере. Но даже если он в Риме, верхом не поедет, а любой экипаж застрянет возле Понте Систо, где ремонтируют кладку. Разве что проедет через Палатинский мост, да только куда в такой град лошадей в объезд-то пускать?

Из графской спальни раздался душераздирающий крик. Луиджи сжался, чувствуя, как сводит зубы. Мимо торопливо пробежала Доната Росси, экономка его сиятельства, неся камфару, и камердинер поспешно отстранился, морщась от её резкого запаха, потом с трудом перевёл дыхание.

Крик повторился вновь — утробный и жуткий, точно кричал пытаемый.

Луиджи трясущейся рукой стёр со лба ледяной пот. Господин умирал в страшных муках, ещё вчера на лице мессира Гвидо проступила печать чего-то нездешнего, потустороннего, и доктор Сильвано уверенно сказал, что ночи графу не пережить. Но нет, обошлось, хоть до утра кричал, как на дыбе. Приходил и падре Челестино, но, увы, господин даже исповедаться не смог, такие боли…

И то сказать, парализовало его сиятельство внезапно: неделю назад мессир Гвидо немного навеселе вернулся со званого ужина своего приятеля, графа Вирджилио Массерано, отослал слуг, и ничего не предвещало беды.

И вдруг около двух пополуночи из столовой послышался звон разбитой посуды.

Луиджи с Донатой подоспели первыми и онемели от ужаса: мессир Гвидо лежал, распластавшись в луже крови посреди комнаты.

Был вызван доктор, и пока господина переносили в спальню, выяснилось, что на плитах — вино, видимо, его сиятельство выронил бутылку, да и поскользнулся на скользком полу. У всех отлегло от сердца, однако тут появился врач и по симптомам определил апоплексический удар. У графа отнялись ноги, перекосило лицо, пропала речь. Но через пару часов господин всё же немного оправился и смог с трудом пробормотать несколько слов, приказав не медля ни минуты послать за его племянником Винченцо.

Не дело камердинера обсуждать господина. Луиджи и не обсуждал, однако его молчание не было одобрением. Нрав мессир Гвидо имел запальчивый и вел себя не шибко-то пристойно, благородным человеком был только по рождению, в церкви в последние годы не бывал даже на Рождество и Пасху, только и знал, что Бога гневить да творить непотребства, — и вот в последний день хватился!

Да только разве разгребёшь в смертный час то, что наворотил за годы? Мессир жил так, словно считал себя бессмертным, а теперь вон воет волком, и уже в который раз молит позвать Винченцо. Да только где же разыскать в огромном городе того, кому сам запретил переступать свой порог?

И переступит ли молодой мессир Винченцо через обиду?

Нельзя сказать, чтобы все забыли его сиятельство. Совсем нет. И её светлость герцогиня Поланти, и баронесса Леркари, и граф Массерано по два раза на день посылают осведомляться о его здравии. И маркиз ди Чиньоло, и господин Пинелло-Лючиани ежедневно заезжают, иногда три, а то и пять карет у ворот стоят, да только не велено никого на порог пускать — его сиятельство твердит лишь о племяннике.

Доната снова появилась в прихожей.

— Не слышно?

Луиджи покачал головой.

Экономка, обернувшись по сторонам, осторожно приблизилась.

— А ты молодого господина хорошо знаешь? — тихо спросила Доната. — Какой он? А то мессир Гвидо его иначе, чем негодяем, не называл. Точно ль так?

Было заметно, что экономка не очень-то доверяет суждениям своего господина: слишком большой скепсис проступал в тоне старухи.

Луиджи в ответ только пожал плечами. Племянника графа сам он видел лишь однажды, лет семь назад, и почти не запомнил. От него в доме остались какие-то толстые словари и рукописи на непонятных языках, до сих пор пылящиеся на верхних полках графской библиотеки. Говорили, молодой господин вроде книги древние разбирать обучен. Причины же распри мессира Гвидо с племянником Луиджи знал, тут уж, что и говорить, учудил старый мессир Гонтрано. Если бы не завещание деда…