Ирина Матлак - Круг двенадцати душ

Запечатленный момент отражал счастье и гармонию, царящую между двумя любящими людьми. Художнику удалось передать ту бесконечную нежность, которую испытывал лорд по отношению к жене — она сквозила в том, как мягко, но вместе с тем бережно он касался ее плеча.

Я смотрела на Виктора и не могла поверить, что изображенный на портрете мужчина и тот, кого я знала сейчас, — один и тот же человек. Подумалось, что сейчас в нем прежней осталась лишь внешняя оболочка, а содержимое полностью изменилось. Что же послужило тому причиной? А самое главное — остались ли прежними чувства, что он испытывал к своей жене?

У меня был всего один ответ на эти вопросы: черная магия. Вероятно, десять лет назад лордом действительно двигало желание вернуть горячо любимую Кэтлин, но теперь все было иначе. Смерть стольких девушек не могла пройти бесследно, она оставила в душе Виктора несмываемый отпечаток и постепенно его меняла, отравляя существование.

Но я не понимала, почему сон привел меня к этому портрету. Что я должна была увидеть? Возможно, он должен был натолкнуть на мысли о мотивах, движущих лордом. Я не была уверена в правильности своих выводов, но предполагала, что, скорее всего, права.

Его любовь со временем переродилась в навязчивую идею — этим и объясняются его последние поступки. Судя по нашему последнему разговору и поведению Виктора, на безутешного и убитого горем мужа он явно не походил. Что уж говорить о его времяпровождении с Кэсси…

Пора было уходить, но я отчего-то медлила. Снова и снова рассматривая портрет, не могла отделаться от ощущения, что упускаю из виду какую-ту небольшую, но очень важную деталь. Казалось, стоит протянуть руку — и тут же ее ухватишь, но она ускользала.

К завтраку я спустилась первой и, не дожидаясь остальных, присела за стол. На улице начался дождь. Он гулко барабанил в оконное стекло и стекал по нему тоскливыми каплями. Сегодня растопили камин, и сейчас в нем горело жаркое пламя, жадно поедающее обуглившиеся дрова.

Оливия раскладывала столовые приборы, боясь лишний раз взглянуть в мою сторону. Ее движения были дергаными и суетливыми — горничная явно хотела скорее закончить работу и уйти. Я заметила, что на ее шее виднеются красные пятна, которые она тщетно пыталась прикрыть приподнятым воротничком, но сожаления по поводу вчерашнего не испытывала. По крайней мере, удалось выяснить, что портрет графини Баррингтон Оливия не резала.

Зато теперь вопрос о том, кто же это сделал, стал особенно актуальным, ведь ответ на него мог послужить ключом ко многим разгадкам. Человек, совершивший такое, должен был сильно ненавидеть Кэтлин, и вряд ли причиной тому могла послужить какая-то мелочь.

В настоящий момент у меня имелось немало разрозненных картинок, которые требовалось собрать воедино. Их было так много, что я не знала, с какой начать. Кто мог изуродовать портрет? Дженкинс? Миссис Эртон? Сам лорд Баррингтон? А может, некто, на кого я не могу даже подумать?

Неожиданно рядом раздалось негромкое покашливание. Оторвав взгляд от окна, я обнаружила рядом Фиону, сжимающую в руках сложенный в несколько раз бумажный листок. Только хотела спросить, что это такое, как она наклонилась и, ставя передо мной чашку, положила его под фарфоровое блюдце. Затем развернулась и спокойно принялась расставлять остальную посуду, помогая Оливии.

Осмотревшись по сторонам, я осторожно переложила бумагу на колени и, развернув, прочла строку, написанную ровным красивым почерком:

«После завтрака на заднем дворе у пруда. Киран».

Дождавшись, пока горничные удалятся, я подошла к камину и бросила записку в огонь, который с удовольствием поглотил предоставленное ему угощение. Как раз в тот момент, когда я снова заняла место за столом, за моей спиной раздался голос дворецкого:

— Леди Кендол, вы сегодня рано.

— Леди не приходят рано, это слуги опаздывают, — ответила машинально, успешно скрыв испуг от его внезапного появления. Мне не были слышны приближающиеся шаги, я не ощутила его присутствия — кажется, вот кто был в этом особняке настоящей тенью.

— Некоторые леди, — дворецкий сделал акцент на обращении, — ходят не там, где нужно, и вмешиваются в то, во что не следует.

Дженкинс оставался бесстрастным, но это не мешало ощутить скрытую в его словах угрозу. К такому обращению с собой я не привыкла, но прекрасно понимала, что нахожусь не в том положении, где ко мне будут относиться соответственно статусу.

Не желая смотреть на дворецкого снизу вверх, я поднялась и, по неизменной привычке расправив плечи, прямо спросила:

— Где Бекки? Только не нужно лжи.

— Леди Кендол, — Дженкинс говорил подчеркнуто вежливо, — боюсь, вы не совсем сознаете, в каком положении находитесь. Вынужден повторить, что ваши действия могут иметь неприятные последствия. С вашей горничной все в порядке, но это может измениться, если продолжите свои бесполезные попытки что-то узнать.

Такого стерпеть я уже не могла:

— Вы смеете мне угрожать?

— Посмотрите на этот дом, — словно не услышав моего вопроса, дворецкий возвел глаза к потолку. — Видите узоры кракелюра, въевшуюся в стены грязь и углы, опутанные кружевом паутины? Чувствуете запахи сырости и увядания? Слышите, как завывает в каминных трубах ветер, а старые лестницы скрипят под гнетом поднимающихся по ним призраков? Поместье умирает, леди. Медленно и неотвратимо оно превращается в прах. Это место и есть главный призрак — призрак далекого счастья, со временем обратившегося в скорбь.

Дженкинс на секунду замолк и посмотрел мне в глаза.

— Отсюда нет выхода, и ваши надежды на спасение такие же бесплотные, как воспоминание, обитающее в музыкальном зале. Вы прекрасная роза, леди Кендол. Но даже самые прекрасные розы, увы, цветут недолго.

Я не находила слов. Да и что можно было на это ответить? Что он не прав и я во что бы то ни стало сумею вырваться из Сторм-Делла? Сказать подобное — все равно что заключенному убеждать надзирателя в своем скором побеге.

— И к слову, — добавил Дженкинс, — не пытайтесь больше воздействовать на Джину. У бедной женщины в Риджии есть дочь, жизнь которой для нее очень дорога. Зов совести не может перевесить любовь к единственному ребенку, поэтому не добавляйте несчастной новых страданий.

— Вы… — впервые я не могла сдержать клокочущую внутри злость. — Ничтожество…

В глазах Дженкинса отразился проблеск эмоций, который можно было принять за усмешку:

— Зачем же так грубо? Подобные изъяснения совершенно не красят леди.

Наш разговор прервали вошедшие в столовую девушки, и их появление поразило меня настолько, что я снова медленно осела на стул, на некоторое время забыв о собственной злости.