Андрей Астахов - След менестреля [СИ]

— Слышишь? — Уитанни навострила уши.

— Вроде как едет кто-то, — ответил я, прислушавшись.

Из-за поворота лесной дороги показалась фура, запряженная парой пегих длинногривых тяжеловозов. На дощатых бортах фуры было написано крупными кривыми буквами: « ФИОНА БЕРГУС ТАВАРЫ И ВИНО».Правил фурой одетый в овчинный полушубок мужичок лет пятидесяти с плоским и болезненно-бледным лицом. Завидев нас, он придержал коней и вытащил фитильный пистолет.

— А ну, с дороги! — крикнул он, впрочем без особой злобы.

— Убери пушку, дядя, — ответил я. — Мы не разбойники, просто путники. Лучше скажи, откуда едешь и как далеко до ближайшей корчмы.

— Сейчас на дорогах полно разного сброда, — заявил мужик, не убирая оружие. — Если ты мирный человек, чего у тебя тесак на поясе?

— Так времена неспокойные, мирному человеку себя и жену надо уметь защитить. — Я оперся на посох. — Так далеко еще до жилья?

— Нет, — мужик все-таки убрал пистолет. — Еще до темноты придешь в Эзер, это деревня южнее по тракту. Большая деревня и корчма там хорошая.

— А работа там для странника найдется?

— Смотря чего можешь делать. А ты вроде как из чистоплюев, коли по одежде судить. Студиозус или чиновник какой.

— Я вообще-то лекарь.

— Лекарь? — Тут мужик на козлах изменился в лице. — Бессмертные Вечные, вот повезло нам!

— В смысле?

— Жена у меня хворая, в фургоне лежит. — Мужик спрыгнул с повозки, подбежал к нам с Уитанни, рванул дрянную шапчунку с головы. Вблизи его лицо показалось мне совсем уж неприятным: все в бородавках, глаза мутные, как у пьяницы, редкие и желтые зубы. — Полечил бы ты ее, а я заплачу охотно.

— Что ж, давай посмотрим, — согласился я.

Внутри фургона стояла ужасная вонь. Стены были увешаны разным товаром — хомутами, мотками пеньки, кожаными ремнями, прочим барахлом, в глубине кузова виднелись ящики, оплетенные бутыли и большие мешки. Левая лавка была пуста, на правой, на грязных перинах, лежала толстая тетка лет сорока пяти с багровым обрюзгшим лицом, седыми волосами на подбородке и под носом и такими же мутными бесцветными глазами, как у мужа.

— Что с ней? — спросил я, пытаясь нащупать на запястье женщины пульс.

— Сил нет, говорит с трудом, едва языком ворочает. Не ест ничего и голова у ней разламывается….Месяца два тому назад узнали мы в Набискуме, что в армии его Величества в Рискинге большая нехватка целебного порошка от блох, и тамошние интенданты хорошо за этот порошок платят — по золотому за фунт, — начал мужик. — А мы к тому времени в Набискуме хорошо с женой заработали, твоя милость лекарь, потому как мятежники эти крейонские пограбили в городе добре, а цены награбленному и не знали! — Тут мужик противно хихикнул. — Но мы у них и покупали все за бесценок. Подумай только, твоя милость, болваны эти за кварту сивухи полдюжины серебряных ложек отдавали, или штуку тонкого сукна, или колечко золотое. Словом, хорошо мы тогда с женой заработали, риэлей двести или около того, и предложила мне Фионушка моя вложить весь прибыток в порошок этот самый, чтобы его… Скупили мы в Набискуме у аптекарей весь порошок за шестьдесят риэлей. По дороге еще прикупили, и в Рискинг, чтобы тама продать, значитца.

— А у вас не купили? — спросил я с усмешкой.

— Истинно так, твоя милость! Приехали мы в Рискинг, а воинского лагеря то уж нет! От встречных маркитантов узнали, что король-то, господин наш, потонул во время переправы, и армия вся разбежалась. А коли армии больше нет, так и порошок для блох более никому не нужон. Так и остались мы с десятью ящиками самолучшего товара в огромном, прости Вечные, убытке. Стало быть, как моя Фионушка услышала это, так слегла от горя. Семьдесят риэлей псу под хвост! Теперича этим порошком, будь он неладен, только псов бродячих посыпать.

— Да уж, беда, — я достал из сумки набор инструментов, открыл фонарь и начал греть на пламени ланцет. — Не заработали вы на блохастых вальгардцах, экая досада. Таз или бадья у тебя есть какая?

— Есть, — мужик полез вглубь фуры, достал из кучи барахла медный замызганный тазик для умывания. — Такой сгодится?

— Ага. Так что ты там про заработки говорил, папаша?

— Как война началась, мы сразу на север подались из Вортинора. Оно ведь как, твоя милость — кому война, а кому мать родная. Служивому всегда что-нибудь нужно, а денежки у них водятся. А мы как раз в Вортиноре дом достраиваем, каждый риэль в дело идет. А тут такая негода, хоть плачь! Как теперь жить, не ведаем.

— Ну, может и к лучшему, что войны не будет. На чем нибудь другом заработаешь.

— Эх, твоя милость, сразу видно, что ты человек не торговый, с нашим делом незнакомый, можно сказать. Когда самый прибыток идет, как не на войне? Потому как трофеи продавать надо. Серебряный подсвечник или женское монисто солдату ни к чему, а вот звонкие аберны пропить, проесть с друзьями можно, и на девочек сладких потратить. Трофеев много, абернов мало. А тут еще слухи шли, что король, добрая ему память, милостивцу нашему, в земли ши собирался, а там такие диковинные вещи можно найти, за которые в Вортиноре золото горстями отсыпать будут.

— Так кровь на них, на твоих трофеях, папаша. Из-за них ведь людей порешат.

— Так не я ж порешу. Пущай убивцев Вечные по делам их судят, а меня за что? Я человек мирный, продал-купил, зла не творю, лихву не требую… Можно-то исцелить ее, твоя милость?

— Ты не болтай, лучше таз подержи, — велел я.

Я кусочком смоченной в спиртовом эликсире ткани стер с пухлой руки женщины грязные разводы, осторожно вскрыл вену, и мужик испугался. Он так смотрел на кровь, натекающую в тазик, что мне на какое-то мгновение даже стало его жалко. Я забыл, что передо мной два мелких и жадных стервятника, строящих свое благополучие на войне и беде других людей.

Женщина застонала, пошевелила головой — видимо, терзавшая ее головная боль начала утихать. Мужик теперь смотрел на меня с почти собачьим обожанием.

— Поправится теперича? — спросил он с надеждой.

— Может и поправится. Все, достаточно, — я начал перевязывать руку. — Не вздумай ей вино давать, ее это убьет.

— Благодетель! — всхлипнул мужик. — Молиться за тебя буду.

— Молиться не обязательно, а вот заплатить бы надо. С тебя два риэля, любезный.

— Два риэля? — Мутные глазки мужика сразу подернул холод. — Это за что, благодетель? За один надрез?

— За лечение. Работа ответственная, так что все по-божески.

— А может, пожалеешь? Мы люди бедные, в скорби и убытке пребывающие. Один риэль, милостивец.

— Ладно, черт с тобой, — я протянул ладонь. — А то жена узнает, сколько ты за ее выздоровление заплатил, прибьет тебя.

Коробейник закивал, начал рыться в складках своего кушака, вытащил потрепанный кожаный кошель, долго скреб в нем пальцами, подслеповато щурясь в полутьме фургона и наконец, вручил мне несколько серебряных монет.