Сергей Беляков - Мю Цефея. Цена эксперимента

«Живая. Целая. Хорошо», — так думалось Грише. А что переживает и плачет — это ничего.

К вещам она еще научится относиться равнодушно.

Еще научится.

Научат.

Я часто вижу этот сон и всякий раз узнаю его в первое же мгновение.

Я в парадной лацерне стою на мостике ультрасветового дромона класса «Спаситель» и всматриваюсь в сияющий мандариновый шар аль Кидра Прайм. Позади меня держатся за руки Фарух и Мадина. Я их не вижу, лишь слышу дыхание и все же знаю — в их вишневых глазах застыла надежда. Прозрачный колпак рубки пропускает только видимый свет, но бегущие по нему строки цифр не лгут, поэтому я знаю, что происходит в каждый момент.

Разогнанный орбитальным синхротроном пучок бьет в крохотный раскаленный планетоид на границе хромосферы оранжевого субгиганта, выбивая из малыша струи мезонов, которые устремляются к звездному ядру.

Из ядра выгорел почти весь водород, так что термоядерное тепло уже не сдерживает гравитационного сжатия. Конвективная оболочка, напротив, раздувается, увеличивая светимость звезды на доли промилле в год. Достаточно, чтобы через сотню тысяч лет превратить аль Кидр в полноценный красный гигант, а леса Новой Медины в безводные пустыни — в ближайшее тысячелетие. Фарух был тем, кто предложил решение. Ускорить реакции каталитически. Поджечь гелий до вырождения вещества ядра. Остановить схлопывание центральной зоны и дать планете еще миллион лет.

Во сне я могу смотреть на звезду без рези в глазах и видеть то, чего Фарух и Мадина разглядеть не в силах. Структура фотосферы меняется, пропуская струи сквозь мандариновую мякоть оболочки к тонкому слою недожженного водорода. Из выкладок Фаруха следует, что глубже идет активное образование двухатомных мезоионов гелия, облегчая запуск процесса синтеза углерода. Сенсоры «Ковчега» чувствительнее моих глаз, и бегущие цифры подтверждают разогрев ядра.

Сны необходимы, чтобы не думать о по-настоящему страшных вещах. Вот и история Фаруха со временем все чаще видится мне светлой и счастливой.

Я помню наши научные беседы и ту встречу, когда он впервые открылся мне. Мы шли по тенистой галерее парящих садов Альхарама, я срывал с вьющихся ветвей тяжелые сиреневые плоды, надкусывал и бросал вниз с километровой высоты, а Фарух, сбиваясь и краснея, пытался мне объяснить:

— Пери. Пери из древних сказок. Гурия! Лучшее, что было и будет в моей никчемной жизни. Пойми, мой друг! Я готов отдать все, что у меня есть, за одну ее улыбку. И она сказала, что станет моей! Против правил, против воли отца. Мне всего лишь нужно…

Я ужаснулся. Гурия? Ну, конечно! И ладно бы, парень не знал: дочери мохаммадитских шейхов — настоящее чудо генжиниринга. Модификанты S-класса, одним желанием меняющие цвет глаз и восстанавливающие девственность. Что же она просит взамен, подумал я.

— …спасти Новую Медину!

Этой Вселенной с самого начала двигала любовь. Каждое мгновение одни частицы соединялись с другими, чтобы дать начало чему-то третьему. Парадокс: любви вокруг становится все меньше, в наши дни ее приход сродни чуду. А чудеса не следует отвергать.

Я понимал, что чудо Фаруха подготовлено умелыми руками шейхов, но разве его интересовали подлинные механизмы? Мог ли я объяснить парню, что его дипломная работа по воздействию на звездные ядра заинтересовала оружейников? Что сбор средств, проводимый Фондом Спасения по всей Новой Медине, не способен обеспечить и десятой доли необходимого финансирования. И только сговор мохамаддитской верхушки с ведущими корпорациями Иерархии позволяет продвигать проект.

На тот момент проект буксовал. Потому что Фарух сомневался, не желал переходить к главному без серии дополнительных экспериментов. А заточенные клинки не ждут. Они жаждут крови. Поэтому корпорации давили, и дочери шейхов становились сговорчивей.

Наверное, я мог попытаться открыть парню глаза. Но имел ли я право? Нет.

Мы сотканы из обрывков снов и воспоминаний, как лоскутные одеяла. Если они сотрутся, мы растворимся, исчезнем, как личности. Мудрые слова. Их я услышал от Кутайбы ибн аль-Фадайи, главы мохаммадитской тайной стражи. Кто-кто, а он знал, о чем говорил. Шейхи верно рассудили: двое спецов сработаются, даже если недолюбливают друг друга.

— Простите мое невежество, почтенный Кутайба, — спросил я его на нефритовой лестнице мавзолея Основателей, — почему вы выбрали это имя? Насколько я помню, аль-катаб что-то вроде горба… приходится работать, не разгибаясь?

Он улыбнулся в бороду.

— Если вспомнить хадисы пророка… «Женщина не может отдать должное Господу до тех пор, пока не отдаст должное супругу. И даже если бы муж возжелал ее, когда она сидела бы в седле, она была бы не вправе отказать ему». Верблюжье седло, которое помогает верным женам отдавать долг хозяевам, и есть аль-катаб.

Весь следующий год новомединской хиджры я челноком ткацкого станка носился от сектора Иерархии к Аль-Кидру, вел переговоры с шейхами, тряс за грудки промышленников и почти забыл о той словесной пикировке, но расширенная кубитами память Кутайбы не давала сбоев. Спустя ровно год он прислал на дромон альмею — по крайней мере, так значилось в направленном мне стереофирмане. Не запрещенную уличную танцовщицу, а дивное диво с диапазоном голоса четыре октавы. Скинув джеллабу сразу за порогом переходного отсека, она молча обернулась кругом, дав полюбоваться точеными формами, и достала из футляра нечто с тремя двойными струнами на длинном грифе.

— Саз, — слетел первый шепот с ее шафрановых губ. — Еще со старой Земли.

Под ловкими пальцами древний инструмент звучал слаще любой терранской лютни. Сердечный ритм альмеи подстраивался в такт моему, а ее феромоны настойчиво тянулись к рецепторам моей носовой полости, пытаясь вызвать неконтролируемый отклик. За партией в шахматы Клейна я, словно прыщавый юнец, отвлекся и позволил гостье сделать ничью.

— Прости, всадник, женщинам новой Медины с детства прививают знание топологии. — Ее рука коснулась моего виска в утешительном жесте.

Я дал квантовым точкам, сбежавшим с ее ноготков, проникнуть в кору моего мозга и, зафиксировав начало считки, перехватил инициативу. Открыл падшей всю глубину ее падения. Золотистые глаза гостьи увлажнились, засияв тем особенным светом, который встречается у детей и праведников. Альмея выдернула из ножен на пояске тончайший кинжал и вскинула над головой. На миг мне показалось, она готова пронзить им свою грудь. Быть может, тогда финал истории оказался бы иным.

Мне приятно вспоминать ее именно такой. Будто бы нагой до самого низа живота — прозрачный газ не скрывает ни острых сосков, ни влажного пупка, — и только в сквозном шелке юбки не видишь, а угадываешь ножки. Крепкая молодая грудь, такие же плечи — вся точно струна. Почти бесшумно переступают голые ступни, словно ощупывая биометалл пола. В такт им колышется плоский живот, так что ножны на бедрах ходят во все стороны. Понемногу, исподволь шаги становятся мельче. Руки изгибаются двумя змеями, вычерчивая узор за узором, тянется ко мне жало клинка. А ступни быстрее, быстрее. Дрожит, вибрирует, поет под ними биометалл. Ноги сплетаются и расплетаются, ножны вот-вот сорвутся с пояска, руки все ближе ко мне. Зачарованный, я подаюсь вперед, и в этот момент песня рвется на полутоне. Гостья падает на колени и гуттаперчево выгибается назад, вытянув руки и запрокидывая голову. По телу пробегают волны, словно его сотрясает электрический разряд — один, другой, третий — и все, передо мною застывшая литая статуэтка. Только гулко звенит оброненный клинок.