Александр Бушков - Колдунья

– Может, все-таки доктора? – робко поинтересовалась она.

– Тьфу ты! Я же говорю, поздно и бесполезно… Дайте руку, Ольга Ивановна, смелее, смелее… Ну, коли уж так вышло… Вы, главное, не переживайте особо. A forse de mal aller, tout ira bien [9]. Ну, давайте руку…

Он вновь выпростал из-под одеяла руку, похожую на худую птичью лапу, требовательно потянулся к ней, и Ольга, после долгих колебаний (холоднющая, наверное, как лед…) протянула ладонь – и ее тут же сжали пальцы мельника, по-прежнему сильные, нисколечко не холодные, наоборот, едва ли не пышущие жаром, будто распахнулась дверца на совесть натопленной печи, ало-золотой внутри…

Трудно описать все, что она почувствовала. От жарких пальцев, намертво ухвативших ее ладонь, вмиг распространилось нечто, не имевшее названия в человеческом языке, сотрясшее все тело в судорогах, звонко и туго изнутри ударившее по коже, словно сильная струя воды, заполнившая сосуд… Перед глазами полыхнули цветные пятна, на миг пустоватая горница озарилась, стала видима вся с нереальной четкостью, от мышиной норки в углу, за печью, до слегка осевшей доски подоконника и ореховой скорлупы в дальнем углу.

Ольгу сначала швырнуло куда-то вниз, словно земля провалилась под ногами, потом завертело в полной темноте, причудливо бросая и ворочая…

И вдруг все прекратилось так же молниеносно, как и началось. Она, склонившись, стояла в полутемной горнице у низкой постели, сжимавшие ее ладонь крючковатые пальцы, явственно холодея, медленно разжимались, и стоило Ольге сделать слабое, испуганное движение, как рука мельника упала с постели и замерла, едва касаясь половиц кончиками растопыренных пальцев.

Мельник лежал неподвижно, наполовину утонувшее в подушке лицо было застывшим, неподвижным, мертвым. Он не шевелился, дыхания не слышалось, губы не шелохнулись. Глаза стали тусклыми.

Что-то прошумело снаружи – словно сильное хлопанье множества птичьих крыльев, послышалось и тут же оборвалось хриплое карканье, будто разом взмыла испуганная стая воронья. Странные звуки унеслись вверх, стихли, оставив давящую, тяжелую тишину.

Ольга пошатнулась, ощутив легкое головокружение.

Темные, мохнатые клубки брызнули из-под кровати и с невероятной скоростью принялись кататься по горнице, удивительным образом ухитряясь не сталкиваться. Кажется, их было дюжины две, они так суетились, что точно сосчитать не удалось бы и человеку, пребывавшему в самом спокойном настроении. А с Ольгой все еще происходили странности: то она, полное впечатление, не чувствовала пола под ногами, словно бы взмывала вверх, пусть и невысоко, а потом приземлялась с явственным толчком в подошвы; то горница принималась вертеться вокруг нее, словно ярмарочная карусель; то с потолка сыпалось нечто поскрипывающее, визжащее, а когда она задирала голову, не видела ничего…

Ошарашенная всем этим, она так и стояла у изголовья, вцепившись в деревянную спинку кровати, и как завороженная смотрела на неподвижное лицо Сильвестра – вот чудо, не испытывая ни тени испуга ни перед покойником, ни в отношении всех этих странностей вокруг нее.

Внезапно все кончилось – горница стала совершенно пустой и тихой, солнечный свет пробивался сквозь щели в занавесках, мир вокруг стал прежним, спокойным, устойчивым. Только кровать с покойником, большой табурет поодаль да крынка, во время всех этих пертурбаций выкатившаяся из-под кровати и лежавшая теперь посередине горницы.

Встряхнув головой, Ольга прислушалась к своим ощущениям и мыслям. Мысли пребывали в совершеннейшем сумбуре, собственно, их не было вообще, никаких, ни здравых, ни глупых, но пропало и головокружение, девушка чувствовала себя бодрой.

Потом появились и мысли. Целых две. Сначала Ольга подумала, что ничего удивительного в только что завершившихся непонятных явлениях нет: известно ведь, что колдуны умирают иначе, чем обычные люди. В этой связи еще что-то крутилось в голове, некие важные истины, но сейчас она не могла припомнить, о чем речь.

А вторая мысль – что делать ей теперь тут больше нечего. Даже молитву читать не пришлось, да теперь и поздно, надо полагать…

Не оглядываясь на покойника, она вышла из избы.

Стоявшие близко от нее шарахнулись, отпрянули моментально, образовав широкий проход, куда смогла бы проехать шеренга из четырех гусар. В задних рядах кто-то громко, пронзительно охнул и тут же умолк, словно поперхнувшись. Собравшиеся медленно-медленно отступали, словно перед Ольгой двигалась целая дюжина проворных гайдуков, невидимых, правда, и распихивала сельчан со всем рвением.

Один Миколка остался стоять на прежнем месте – и уставился на Ольгу со столь жгучей ненавистью, что ей стало не по себе. Никак нельзя было предполагать в подростке такой лютой злобы. Взгляд из тех, про которые говорится: мог бы – убил бы… Но ведь она ничегошеньки ему не сделала!

Ей стало вдруг уныло, даже мерзко среди этих людей, вытаращившихся на нее с раскрытыми ртами и глупо округлившимися глазами. Она направилась к своему коню. Державший его мужик, не выпуская уздечки, попятился, и Абрек поневоле пошел за ним.

Незадачливый коновод, как можно было ожидать, споткнулся обо что-то, полетел вверх тормашками, что выглядело крайне комично, но никто не засмеялся. Ольга ускорила шаг и протянула руку к поводу.

Абрек шарахнулся, задирая голову, похрапывая и кося огромным лиловым глазом, издал жалобное ржанье, сделал даже попытку взвиться на дыбы.

– Да что с тобой? – в сердцах бросила Ольга. – От этих болванов заразился?

Конь пятился, дрожа всем телом, и ей никак не удавалось схватить свободно свисавшую уздечку.

Словно вспомнив вдруг что-то, она подняла руку, сложила пальцы ковшиком, как Сильвестр давеча, – и ощутила, как нечто так и ударило от нее в сторону коня. Точнее обрисовать происшедшее не представлялось возможным, потому что она не знала таких слов – если они вообще были в языке, что весьма сомнительно…

Как бы там ни было, Абрек перестал пятиться и дрожать, Ольга без малейшего труда ухватила повод и привычно взлетела в седло. Толпа продолжала расступаться, лица оставались столь же глупыми. «Глупость пейзанина переходит все мыслимые пределы, – выразился однажды доктор Гааке, когда тщетно пытался втолковать какому-то сельчанину, что лекарственные порошки следует растворять в воде и пить, а не натирать ими больное место. – Причем это утверждение, фройляйн, справедливо для всей Европы, боже упаси, не подумайте, что я веду речь об одной только России…»

Сейчас Ольга, глядя с высоты седла на эти дурацкие рожи, готова была с прилежным немцем согласиться. Проехав мимо последних, она с облегчением дала Абреку шенкеля, и он пошел крупной рысью.