Джон Краули - Бесконечные Вещи

— Ты любил его. — Казалось, она точно это знала. — Ты бываешь у него?

— Ну... понимаешь. Он — это тяжелая работа. Но он совсем один. И ему нужен кто-то, кто будет слушать его болтовню.

— Да-а, — сказала она. — Да. — Барни, рубаха-парень, трепач, обаятельный насмешник с неизбывной тоской в сердце, о которой он, возможно, сам не знал; он мог тебя больно задеть, если не соблюдать осторожность — сначала она отвечала шуткой на шутку, но уже давно перестала слушать его, потому что слишком хорошо выучила урок. — Мужчина, — сказала она. — Ты не обязан слушать.

— Я мужчина.

Она усмехнулась своей кривозубой улыбкой.

— Ты не очень-то мужчина.

Они осторожно поговорили о предыдущих мужьях и любовницах — каждый из них охранял, по разным причинам, границу страны, в которую другой еще не получил визы — но они поговорили и о своих призрачных детях, без стыда: у него от Джулии Розенгартен, которая много лет назад сделала аборт даже раньше, чем было разрешено законом, и о ее собственных двоих. Один аборт от ее бывшего мужа, в шесть месяцев: после того, как она порвала с ним, его напыщенностью и его делами, однажды вечером он вломился в ее комнату, обнаружил, что она одна, и силой уложил в кровать.

— Он был католик, — сказала она. — Я не сказала ему, что в тот вечер забеременела. И что случилось потом. Хотя и хотела. Просто чтобы он знал.

Он отметил обе эти вещи: что хотела и что не сказала. Было за полночь, они лежали на его кочковатой кровати в «Объятиях Морфея».

— Значит, если вы развелись, — заметил Пирс, — он не был хорошим католиком.

— Он не был хорошим ни в чем, — ответила Ру. — В нем вообще не было ничего хорошего.

— Ты никогда не была католичкой, — сказал он. — Верно?

— Я ни во что не верю, — сказала Ру. — Никаких магических помощников. В детстве они никогда не появлялись, а сейчас слишком поздно.

Она приподнялась на локтях и потянулась через Пирса к его сигаретам. Она курила только в таких обстоятельствах и вскоре бросила. Бледное тело: как изношенный инструмент, подумал он, каждая часть которого ясно показывает, для чего он долго использовался: уплотненные подушечки на локтях, сильные сухожилия под коленями, удлиняющие и сокращающие ноги, а также шейные сухожилия, поворачивающие и направляющие голову. Она выглядела так, как будто будет жить вечно.

— На самом деле мне нравились те католики, которых я знала, — сказала она, держа незажженную сигарету. — Рядом с нами жила большая семья, где-то шестеро детей. Они были щедрыми . Таким способом, который, как мне кажется, был новым или необычным для меня. Приняли к себе. Понимаешь?

— Да.

— Они брали меня в церковь и все такое. Семейные обеды. Я часто спала у них. А потом убегала тоже. Много смеха.

— Угу.

— Быть может, потому, что у них была большая семья, а я росла единственной дочкой. Вечером дети обычно выстаивались в очередь к ванной по возрасту или по росту. Очень мило. Но это еще не все. Мне кажется, что в их католицизме было нечто такое, что мне нравилось или чего не хватало.

— Да?

— У католиков есть милосердие, — ответила она. — А это — хорошая вещь. У них было.

— Да, — сказал потрясенный и пристыженный Пирс, стыдясь за свою старую церковь, закоренелую в бесконечных грехах и немилосердии. — Ну да. Так они говорят. — В ее глазах появились слезы, когда она сказала милосердие . Тогда он еще не знал, как легко с ней это случалось, при сокровеннейших движениях ее души.

— Справедливость, — сказала она. — Ты можешь требовать справедливости, но оно закончится, когда все получат заслуженную долю. Но нет конца милосердию.

Она оглядела комнату: картина с грустным клоуном, криво висящая на стене, газовый нагреватель, синельное покрывало, норовящее соскользнуть на пол. И он.

— Я должна идти, — сказала она.

— Не уходи, — сказал он. — Останься.

С того первого раза, когда они разделили эту постель — после пары стаканчиков в «Песочнице» и значительно позже того, как впервые начали часто встречаться, — она казалась тревожно-скрытной. Она продолжала резко уходить или ускользала из кровати, чтобы переключить радио на другую программу или поиграть с нагревателем; и она много говорила — но не о том, что происходило между ними, а совсем о другом: общие замечания, вопросы о жизни, его жизни и его мыслях. Скажи мне [418] . Ему стало любопытно, не был ли это какой-то тест, чтобы проверить его концентрацию или внимание по отношению к ней. Он уже собирался спросить, быть может, она хочет остановиться и поговорить, но именно тогда подавленный огонь в ее глазах мягко вспыхнул и она изо всех сил прижалась к нему и перестала говорить; до него доносились только звуки, которые, казалось, чем-то походили на те признания, которые трудно сделать вначале, но более охотно потом.

— Уже поздно, — сказала она и улеглась на подушки.

Действительно было поздно, разгар майской ночи. Время любовных похождений (хотя никто из них не называл это так вслух или в глубине души думал такими словами), когда трудно спать вместе: всегда кажется, что осталось что-то несделанное, надо что-то продолжить или чем-то заняться, когда ты просыпаешься после недолгого сна и обнаруживаешь, что другой тоже проснулся в углублении посреди неизбежного центра кровати или когда ты вообще не можешь закрыть глаза, пока, наконец, не придет рассвет, успокаивая тревожные мысли. Может быть, иногда имеет смысл сражаться с тем, что приближается, или, по крайней мере, приготовиться сражаться. Бей или беги.

— О чем идет речь? — спросила она.

— О чем идет речь — где?

— В твоей книге.

— Исторический роман, — ответил Пирс, немного подумав.

— Да? И про какой период?

— Про десять лет назад.

Она тихо рассмеялась; ее живот заплясал под его рукой.

— Ты помнишь, — сказал он. — Ты была там. Ты действительно была здесь тогда.

— Я помню не так много, — ответила Ру. — И меня здесь не было.

— Но ты вернулась.

— Семья — это все, что у тебя есть, — сказала она, и он задумался почему — похоже, эта мудрость не применима к ней или к нему. Так много людей произносят эту фразу: когда она становится правдой для них? И станет ли правдой для него? — В любом случае нет пути назад.

— Вот об этом моя книга. Если ты изменяешь путь вперед, путь назад тоже изменяется.

— Мне кажется, это очевидно, — заметила она.

И ему так показалось после ее слов: это очевидно или, по крайней мере, банально. Мировая история существует не в одном-единственном варианте; у каждого из нас — своя. И приходит светлое мгновение, когда ты выбираешь новый путь в будущее, который одновременно освещает новое прошлое, новый путь назад. Все это знают. Это всегда было правдой.