Патриция Маккиллип - Мастер Загадок [трилогия]

— Я не вижу.

Моргон уронил руки и сел, совершенно обессиленный. Ветер выл вокруг башни, как будто в смятении. Ирт безмолвствовал и слушал тишину. Моргон не нарушал ее, и старый чародей сказал мягко:

— Рэдерле поведала мне, что могла, о событиях в горе Эрленстар. Я не проникал в ее мысли. Не позволишь ли ты мне заглянуть в твою память? Или предпочитаешь рассказать мне сам? Так или иначе, я должен знать.

— Возьми все сам.

— А не слишком ли ты утомлен?

Моргон сдержанно покачал головой.

— Не важно. Возьми все, что тебе требуется.

Огонь перед ним совсем поник, рассыпался в яркие осколки воспоминаний, и он вновь пережил неистовый одинокий полет над Задворками Мира, падение с небес в недра горы Эрленстар. В башню хлынула ночь; Моргон глотал горечь, точно озерную воду. Огонь за пределами его зрения что-то шептал на языках, которых Моргон не понимал. Ветер хлестнул по голосам и вымел их из его сознания. Камни башни вокруг него содрогнулись, поддавшись низкой и чистой мелодии ветра. Воцарилось длительное молчание, он дремал, пригретый летним солнышком. Затем опять пробудился — некто загадочный и дикий в плаще из бараньих шкур, распахнутом навстречу ветру. Потом Моргон погружался все глубже и глубже в чистые гибельные голоса зимы.

Он сидел у очага, прислушиваясь к ветрам, но они бесновались вне каменного кольца, не касаясь ни Моргона, ни огня. Он пошевелился, растерянно моргая, такой усталый, что ему хотелось раствориться в угасающем огне. Волшебник поднялся и беззвучно сделал шаг, затем еще и еще — пока не наткнулся на сундук с одеждой.

— Что ты делал на севере?

— Играл на арфе. Там я мог издавать на ней тот самый низкий звук, от которого сотрясаются камни…

Он услышал свой голос как будто издалека, изумляясь смутной разумности сказанного.

— Как же ты уцелел?

— Не знаю. Может быть, я стал на некоторое время частью ветра… Я боялся возвращения. Что я буду делать с такой мощью?

— Применять.

— Я не смею. У меня есть власть над землезаконом. Я желаю ее. Я желаю ею пользоваться. Но не имею права. Землезакон — это наследие королей, дарованное им Высшим. Я уничтожил бы всякий закон…

— Наверное. Но землезакон — это тоже величайший источник могущества в Обитаемом Мире. Кто может помочь Высшему, если не ты?

— Он не просил помощи. Разве просит помощи гора? Или река? Они просто существуют. Если я коснусь его мощи, он может обратить на меня достаточно внимания, чтобы уничтожить, но…

— Моргон, или у тебя нет никакой надежды на эти звезды, которые я создал для тебя?

— Нет. — Веки его сомкнулись; он с усилием открыл глаза, едва не расплакавшись, и прошептал: — Я не говорю на языке камня. Для него я просто не существую. Он не видит ничего, кроме трех звезд, восходящих из бессчетных столетий мрака, в течение которых бессильные создания, называемые людьми, ступают по земле едва ли достаточно шумно, чтобы его побеспокоить.

— Он дал нам землезакон.

— Я был созданием, обладающим землезаконом. Теперь я просто создание без какого бы то ни было предназначения, у меня все в прошлом. Я больше не притронусь к власти любого другого землеправителя.

Волшебник погрузился в молчание, глядя в огонь, по-прежнему расплывавшийся в глазах Моргона.

— Ты так рассержен на Высшего?

— Как я могу сердиться на камень?

— Властелины Земли научились принимать любой образ. С чего ты так уверен, что Высший стал чем угодно, кроме человека?

— Но… — Моргон замер, глядя на пламя до тех пор, пока оно не выжгло из его сознания последнюю тень сна и он опять не начал думать. — Ты хочешь, чтобы я выпустил в мир свою мощь…

Ирт не ответил. Моргон взглянул на него, возвращая ему образ его собственного лица — сурового, древнего, могущественного. Огонь снова омыл его мысли, и внезапно он впервые увидел Высшего не ветром, говорящим на языке камня, но кем-то преследуемым, уязвимым, находящимся в опасности, тем, для кого молчание — единственное доступное оружие. Эта мысль побудила его замереть в размышлениях. Мало-помалу он стал осознавать безмолвие, которое росло с каждой секундой между его вопросом и ответом на этот вопрос.

Он перестал дышать, прислушиваясь к тишине, которая таинственно преследовала его, словно воспоминание о том, что он некогда лелеял. Ладони волшебника развернулись навстречу свету, а затем сомкнулись, скрыв шрамы.

— По всему Обитаемому Миру, — сказал он, — гуляют силы, выпущенные, с тем чтобы найти Высшего. Твоя еще не самая скверная. Ты, в конце концов, связан особыми понятиями и ограничениями. Лучшее и наименее понятное из них, похоже, любовь. Ты можешь просить разрешения у землеправителей. Они доверяют тебе. И они были в великом отчаянии, когда ни ты, ни Высший не объявлялись нигде на лице земли.

Моргон склонил голову.

— Я о них и не думал…

Он не слышал, как двигается Ирт, пока темное одеяние волшебника не прошуршало о подлокотник. Рука чародея тронула Моргона за плечо, очень бережно, как тронула бы зверушку, робко и настороженно подавшуюся к нему.

Что-то покинуло Моргона при этом прикосновении — смятение, гнев, жажда спора, даже сила и настроение загородиться от проницательности старого Ирта. Остались только тишина и безысходная тоска.

— Я найду Высшего, — сказал он. И добавил, то ли предупреждая, то ли обещая: — Ничто не сокрушит его. Клянусь. Ничто.

Два дня он проспал в королевском жилище, проснувшись только один раз, чтобы поесть, и другой — чтобы увидеть Рэдерле, сидящую рядом и терпеливо ожидающую, когда он проснется. Он сплел свои и ее пальцы, слабо улыбаясь, затем перевернулся на другой бок и опять уснул.

Окончательно пробудился он тем же вечером — один, с ясной головой. По приглушенному сумбуру голосов и постукиванию посуды, долетевшим до его ушей, он понял, что в доме ужинают и Рэдерле, вероятно, спустилась вниз. Он умылся и отхлебнул вина, не переставая прислушиваться. За шумами в доме слышалось безграничное, темное, вневременное безмолвие, образовавшее пещеры и лабиринты в горе Исиг.

Моргон стоял, мыслью соединенный с этим безмолвием, пока оно не образовало протоки в его сознании. Тогда он поспешил покинуть башню и прошел, никем не остановленный, в зал, где только Рэдерле и Бере заметили его и затихли среди общего шума, наблюдая, как он идет. Тогда он последовал по тропе сновидения — по пустым верхним шахтам, снял факел со стены близ устья темного тоннеля; когда он вступил в него, стены вокруг озарились огнем невырубленных самоцветов.

Без малейших колебаний двигался он через свою память по сотам переходов, вдоль мелких потоков и краев глубоких расселин, через не тронутые еще рудокопами пещеры, искрящиеся золотом, — все глубже и глубже, пока, казалось, сами его кости не задышали здешней тишью и древностью. Наконец он уловил нечто, что было старше великой горы. Тропа, которой он следовал, завела, сужаясь, в каменное крошево. Огонь факела плеснул по глубоко ушедшей в камень нише, где должна была находиться дверь, которая когда-то один раз отворилась ему. И тут что-то заставило его насторожиться и застыть на месте.