Ярослав Гжендович - Век бурь и волков

‒ Вы можете проложить курс к данной точке? Сюда?

Райнхардт взглянул на листок с координатами.

‒ Разумеется.

‒ Таким образом, я прошу вас это сделать. Нам необходимо успеть туда завтра к четырем часам утра. Сумеете?

‒ Думаю, да. Но чтобы дать вам окончательный ответ, я должен проконсультироваться со старшим механиком.

‒ Кстати, пригласите его ко мне.

‒ Герр калю… Разрешите сделать краткое сообщение экипажу.

‒ Вы знаете, что я не одобряю подобных вещей. Солдат должен держать рот на замке и нести свою службу, а не заниматься политикой. А то тут же начнутся разговорчики.

‒ Тем не менее, я убедительно советую сделать это. Знаю по собственному опыту, что люди лучше работают, когда им известно, что именно они делают. Они ожидали возвращения в порт. Теперь снова должны мобилизоваться.

‒ Хорошо, если вы на этом настаиваете. Но коротко и по существу. И никаких дискуссий.

* * *

Обед уже совсем остыл, но хуже всего было то, что второй офицер добавил в свою порцию горчицы ‒ от одного вида этого мессива пропали остатки аппетита. Более всего его блюдо напоминало неожиданное наполнение детских пеленок.

‒ Старший механик, вам приказано пройти в командирскую каюту. Немедленно.

‒ Шайсе! ‒ выругался тот и залпом допил остатки чая.

‒ Во веки веков.

* * *

Они стояли над штурманским столом, разглядывая карту, покрытую листом целлулоида, испещренную множеством разнообразных значков.

Старший механик молча грыз конец карандаша. Лоб его прорезала глубокая вертикальная морщинка ‒ отражение одолевавших его сомнений.

‒ Это всего лишь чертовы двести миль, ‒ ободрял его Райнхардт. ‒ Ну скажите же что-нибудь. Что вас так беспокоит, чиф?

‒ По порядку? Во-первых, эти расхераченные батареи. Не может быть и речи, чтобы мы в погруженном состоянии успели пройти этот путь. А на поверхности мы напоремся на вражеский самолет быстрее, чем вы успеете вымолвить 'мамма мия'.

‒ Значит, пойдем на перископной глубине. У нас же есть чудесное изобретение ‒ шнорхель. Выдвинем его и двинемся на дизелях, как миленькие.

‒ Этот замечательный шнорхель меня тоже беспокоит. Помяло его. Помните те близко разорвавшиеся над рубкой бомбы, а потом крен? После этого шнорхель непрестанно черпает воду. Клапаны заедают. Если эта вода попадет мне в масло… ‒ покачал он головой. ‒ Еще подшипники стучат беспрерывно, вал греется, и уплотнительные кольца… Но это, пожалуй, меньшая из проблем. Протечку мы устраним: откачаем все жидкости трюмным насосом в уравнительную цистерну ‒ и за борт. С дифферентовкой разберемся как-нибудь. А кислоту я уже велел нейтрализовать ‒ выкачаем и ее заодно.

‒ А что с горючим?

‒ А вот с ним настоящая проблема. Все время его теряем. Много меньше, чем прежде, и я даже знаю уже где именно. Мы заделали все течи, какие только было возможно, но палубными средствами… ‒ Он опять с сомнением покачал головой. ‒ Альтенберг колдует со шнорхелем ‒ возможно, из этого что-нибудь получится. Дойти-то мы дойдем. Меня другое беспокоит. Район тот малоприятный.

‒ Я знаю, ‒ согласился Райнхардт. ‒ Да еще вдобавок радиомолчание…

‒ Допустим, что мы дойдем туда… Но только за тем, чтобы узнать, что наш мифический 'Оксфольт' уже поимели наши конкуренты. Что тогда?

Райнхардт пожал плечами.

‒ Будем возвращаться в Тронхейм на веслах.

* * *

Пока не стемнело, Райнхардт сидел за перископом, вращаясь вместе с ним, как на карусели. Влево, вправо, на мгновение поднимал его над волнами, чтобы осмотреть пространство между ними ‒ и назад, вниз, почти до самой кромки воды.

Следовало остерегаться эсминцев, сторожевых катеров и даже морских охотников.

Несколько раз миновали видневшиеся на горизонте мачты, торчащие вдали среди волн словно жердочки, подпирающие стебли гороха.

Время от времени акустик поднимал голову и, придерживая пальцем наушники, сообщал:

‒ Шумы винтов с зюйдвеста, далеко. Удаляются. По-видимому, эсминец.

Свободные от вахты члены экипажа сидели в своих койках. В основном, молча. В носовом отсеке торпедисты играли в ската, но без особого азарта. Скорее, стремясь этим продемонстрировать, что им все нипочем.

Риттер никого не доставал. Сидел у себя конторке и заполнял свою бесконечную отчетность. Акты списания использованных торпед, требования на запасные части, аварийные протоколы. ('У меня уйма работы. Справитесь как-нибудь самостоятельно? На войне самое важное ‒ это отчетность. Без нее не бывает порядка').

Старший механик, в свою очередь, практически не вылезал из машинного отделения: заботливо наблюдал за работой своих дизелей, поминутно проверял уровень масла, нахмурив брови, контролировал показания приборов, регистрирующих температуру и число оборотов, осматривал блестящие от смазки оси валов.

Подшипники валов, хотя и со стуком, но вращались. Каждые десять минут на минуту включался трюмный насос, откачивающий все, что просачивалось через всевозможные негерметичности.

Худо-бедно шли.

Ближе к вечеру Райнхардт покинул центральный пост, распорядившись продолжать поддерживать радио- и акустическое наблюдение, и спустился в столовую ‒ выпить чаю. С тайной надеждой оказаться там в одиночестве. Это редко ему удавалось, хотя на субмаринах XXI серии, в общем, было достаточно просторно. По крайней мере, по сравнению с тем, что творилось на кораблях предыдущих серий. Увы, надежды не оправдались: за одним из углов стола сидел корабельный фельдшер ‒ мрачный австриец, который, по мнению Райнхардта, сам был недолеченным алкоголиком, а рядом с ним ‒ Риттер. Фельдшер пытался читать потрепанный детектив, а капитан сидел как столб со сплетенными пальцами рук на столешнице, взирая куда-то в переборку. Как обычно. Сидел и глазел в пустоту. Никогда не читал, неохотно разговаривал и обедать предпочитал в одиночестве. Райнхардт в жизни своей не встречал второго такого отмороженного типа. Риттер постоянно, хоть днем ‒ хоть ночью, был до неправдоподобия официальным. Вдобавок ко всему, он даже самую чудовищную пропагандистскую чушь, которую прочие офицеры зачитывали друг другу, рыдая при этом от смеха, воспринимал совершенно серьезно. Оставалось загадкой: то ли он на самом деле редкий дурак, то ли притворяется.

Райнхардт однажды задумался: сколько лет может быть их Старику. Издавна в подводном флоте офицер, которому перевалило за тридцатку, считался пожилым человеком. Сам Райнхардт в свои тридцать пять лет ‒ на расстоянии вытянутой руки от той грани, за которой конрадовское 'сердце тьмы' ‒ казался окружающим едва ли не Мафусаилом. Среди матросов встречались и девятнадцатилетние. Риттер же выглядел, по меньшей мере, на все пятьдесят. Где его только выкопали? Откуда он взялся и куда его несет? Нет ответа.