Таисья Пьянкова - Берегиня

Перефразируя английскую пословицу, скажу: нет плохих сюжетов, есть плохой язык. По нескольку раз на дню, и вольно, и невольно, я вспоминаю бабушку мою, царство ей небесное, Баранову Елизавету Ивановну. Она без мудрого слова народного и гостя не встречала, и солнца не провожала. Не зря, видно, добрые знакомцы зачастую её, малограмотную, именовали профессором; недобрые судили о ней — книжница голозадая. И, действительно, в доме её серьёзному вору взять было нечего, кроме книг. На этот счёт бабушка часто говаривала: исполнением дел праведных не наживёшь палат каменных. Иной раз добавляла: не будешь богат, а будешь горбат. Однако же чувства самоуважения и гордой совестливости она не теряла никогда. Кроме того, она имела талант слышать русское слово и пользоваться им сполна.

Я от родителей своих осталась крохою. В доме Елизаветы Ивановны, помимо меня с сестрою, после многих кряду смертей, сохранилось ещё шесть человек. Я — самая младшая. Кто на работе, кто на учёбе. При хозяйстве обычно суетились бабушка да я. Суетилась-то бабушка, я же при ней присутствовала в посильных собеседниках. За делами она любила рассуждать о людях, о совести, о высших силах.

— Бог есть слово и слово есть Бог! — слышала я часто от неё. — Не на небе, в душе всякого человека жив Господь! — уверяла она меня.

Я была частым свидетелем её бесед со своим Богом, с которым она говорила на равных. Порой она и меня вовлекала в эту компанию. Бабушка не щебетала со мною; каждое ответное слово моё обязано было попадать в цель.

Очень скоро я поняла, что попадание это, хотя и достаётся мне с великим трудом, наполняет меня многодумьем и ответственностью за высказанное слово.

Пустословья и краснобайства бабушка моя не терпела. При ней, помнится, ни одна соседка не позволяла себе по чьему-либо адресу зряшное замечание.

При всём при этом в доме нашем часто собирался народ. Выдумщица и песельница, бабушка привлекала к себе людей умением делать всё. Могла она и шелками шить, и с одного удара завалить кабана.

Маленькая, сильная, проворная, умная и строгая, она отвечала за всякое действие и слово своё.

В шесть лет перенять мелодию речевого склада, осознать неповторимость родимого языка — это ли не подарок, данный мне судьбою на всю мою многотрудную жизнь.

Мне повезло сполна перенять от моей прародительницы умение слушать, слышать и сдерживать в себе ёмкое слово.

Скоро мне пришлось оказаться на людях, которые тут же зачислили меня в разряд недоумков. В ранней юности моей среди сверстников ходила даже такая приговорка: на чох желали — будь здорова, не будь бестолкова, как Тая Пьянкова.

Редко, но встречались на моём пути и такие люди, которые понимали, что живу я в каком-то изначальном мире — в мире чистого и честного слова. В нём нельзя быть понимаемой с ходу, поскольку там невозможно не мечтать, не фантазировать.

Случалось, в моё обиталище врывались особи со словами искалеченными либо пересолёнными, но хуже того, дистиллированными. Вот тогда-то я становилась, как мне говорили, невыносимой, даже озлобленной. Человек, посягнувший на мою святыню, навсегда оставался моим неприятелем. Люди с выхолощенной, бравурной либо щегольской речью также не были мной уважаемы. Зато каким праздником становилось для меня редкое общение с людьми родниковыми, теми, кому и в голову не приходила мысль о словоблудии.

Особенно я, городская, чувствовала отраду, когда мне приходилось бывать в деревнях. Я воскресала засмурневшей душою. Восторг и удивление завладевали мною: жив язык мой, жив родимый! Во мне торжествовала уверенность: нет же, не подменили его пустозвоны парадными восторгами и убеждённостью вокзального диктора. Помимо воли моей во мне шло накопление этого удивления. И когда натура моя переполнилась обретённым, пришла боязнь утраты мною нажитого. И я взяла в руки перо сказителя.

Поначалу я торопилась как бы законсервировать оценённое. Но с годами поняла, что родник слова русского неиссякаем, что пронизана кровь моя родовой памятью. Однако накапливание шло слишком долго, теперь меня не оставляет беспокойство — успею ли изложиться до предела? И ещё не отпускает страх: заслуживает ли моя работа того, чтобы отнимать у людей самое дорогое — время?

Таисья ПЬЯНКОВА

Раньше частенько приходилось слышать, как семейного кормильца отрывали от дома. В рекруты ли забреют, за малую ли вину упекут в казённые работы. С купеческого извозу, случалось, не вертались мужички. Тогда семье один конец — пропадай!

Мыкается-мыкается бабёнка с голодными ребятишками, покуда Господь её к себе не возьмёт, и останутся гнездовики желторотые у жизни под ногами...

Может, люди бы и рады разобрать их по своим семьям, да чтобы чужому дитёнку дать хлеба кусок, надо было своего по миру посылать.

Всякое случалось: и с голоду помирали сироты, и живьём замерзали на зимних дорогах, и за малую кроху покорствовали перед всякой человеческой поганью...

Спасение от сиротства было чуду подобно.

Вот и хотелось бы порадовать добрых людей таким чудом, хотя и осознать нельзя, как могло обернуться настоящим придуманное счастье.

Остались не то в старой Останчихе, не то в Бергуле трое ребят безо всякой опоры. Мать ихняя померла последними родами. Не минуло и шести лет, как отца, Михея Пораева, приходской поп батюшка Калистрат спровадил в уезд искать бедняцкую правду. Да где ж было суметь нетёсаному, сучковатому бревну переплыть земскую бумажную реку? И Михей не то на мелководье застрял, не то угодил в самую стремнину. Ещё до Лукерьи-комарницы [1] Лукерья-комарница — 26 мая. День святой Гликерии. как ушёл Михей со двора, так уж и бабье лето на носу, а о нём ни слуху ни духу...

Ведь за что привязался к Михею батюшка Калистрат? За то, что как-то попёнка полоснул мужик крепкой вожжой. Тот, дурак, Михееву первенку, девчонку лет двенадцати, столкнул с мостков в еще ледяную воду и выйти на берег не даёт.

Этому поповскому обалдую никакое другое занятие не приставало, кроме как изгаляться над заботами простых людей.

Батюшка Калистрат куда только ни отсылал своего недопарка ума набираться. И в гимназию старался спихнуть, и в какие-то корпуса добивался. Однако порченое зёрнышко — хоть в райские кущи. Ему, сказывали, долбят про римского владыку, а он, что сытый мерин, знай ржёт да гарцует. Любою оказией, с приписками да сожалениями, присылали попёнка обратно.

В сердцах, бывало, батюшка Калистрат нагвоздит ему встречных, прополощет до рёву наставлениями; матушка попадья рыло слюнявое выкормышу своему подотрёт да и прогонит с глаз долой. Он и пошёл по деревне вытворять, что ему заблагорассудится. Силища-то в нём выдула — ломы гнуть, а укороту никакого.