Рэй Брэдбери - Избранные произведения в одном томе [компиляция]

— Жуть, — сказал Салливан.

— Да, — согласилась Лили. — Мы с ним быстро расстались. В общем, вот моя история о привидениях.

— А долго ты пробыла в этом доме? — спросила Мэй.

— Не знаю. Наверное, часа два. Лиам взял с собой угощение. Омары, шампанское и все такое. Мы ели на кухне, и он мне рассказывал о своем трудном детстве. Потом показал мне дом. Показал эти пятна и прочее, как будто то были священные реликвии. А я то и дело смотрела в окно. Солнце уже садилось. Мне не хотелось оставаться в том доме с наступлением темноты.

— Может, опишешь какую-нибудь из комнат, гостиную например? И Морин ее воссоздаст?

— Могу попробовать, — сказала Лили. — Но мне кажется, это не очень удачная мысль.

— Просто мне интересно, как тот художник сумел построить дом с привидениями, — сказала Мэй. — И можно ли сделать что-то подобное здесь, у нас. Мы сейчас так далеко от дома! Могут ли призраки перемещаться на такие огромные расстояния? Допустим, мы найдем подходящую для жизни планету. Если условия позволят, и мы вырастим там деревья и разведем коров, появится ли там камень-стол, за которым пируют призраки? А вдруг они сейчас здесь, просто мы их не видим?

— Это был бы интересный эксперимент, — сказала Морин.

Пространство начало меняться. Первым появился диван с потертой клетчатой обивкой.

— Морин! Не надо! — воскликнула Гвенда.

— Нам не нужно затевать этот эксперимент, — сказала Порсия. — Я имею в виду, он же уже идет, разве нет? — Она обратилась ко всем остальным, к Салливану, к Уне: — Вы понимаете, да? Понимаете, что я имею в виду?

— Что?! Ты о чем? — нахмурилась Гвенда. Лили потянулась к ее руке, но Гвенда отлетела прочь. Извиваясь, как рыба в воде, она раскинула руки и прикоснулась к стене.

Одной рукой — к «Дому секретов», другой — к «Дому тайн».

Когда мне было лет десять, я училась в Вестминстерской христианской школе в Майами, штат Флорида. В школе была библиотека, и я помню, как нашла там «Человека в картинках» на вертящемся стеллаже. Я и раньше читала фантастику и фэнтези — Толкина, Клайва Стэйплза Льюиса, Ле Гуин, — я читала сказки Ханса Кристиана Андерсена и братьев Гримм. Но никогда не читала ничего, подобного Брэдбери. Действие этих рассказов происходило в мире, который я знала. Жизнь героев была мне знакома. Но с ними происходили совершенно невероятные вещи — чудесные, страшные, будоражащие воображение. Эти истории навсегда поселились в моей голове. Они стали частью моей ДНК. Я обожаю рассказы Брэдбери, обожаю его язык, его идеи, его персонажей — супружескую пару, сбежавшую от Войны, ребенка-убийцу, жильца из верхней квартиры со странными внутренностями. Я обожаю его космонавтов и смертного мальчика в семье бессмертных. Обожаю его марсиан, его ведьм, его психологов, всех его персонажей, заключавших, казалось бы, очень удачные сделки, о которых потом приходилось жалеть.

Мне было трудно приступить к работе над рассказом для этого сборника, потому что, как только я начала перечитывать мои любимые вещи Брэдбери, мне захотелось читать и читать еще. Мне почти нечего сказать о моих «Двух домах». Одну из историй о привидениях мне рассказал писатель Кристофер Роув. Другую историю мне подарила писательница Гвенда Бонд. Спасибо им обоим и, конечно, — сейчас и всегда — Рэю Брэдбери.

Келли Линк

У самого последнего вздоха Вселенной стояли трое, последние трое, самые совершенные существа из всех, что когда-либо существовали, — стояли и ждали последнего перехода. Финального отлива всех времен. Вечная спираль спела свою безмолвную песнь в камне, и зарево Грядущего налилось спелой тяжестью.

Острен принялась обмахиваться. От меланхолии она стала короче; сил у нее хватало на одни вздохи. Ей было непривычно жарко от предчувствия конца.

Вельв не мог сдержать тревоги, вглядываясь в загадочные извивы пространства.

Лишь только тисмесс, создание, вызвавшее спираль, знало, что сейчас, в эти последние мгновения, требуется отвага. И оно отважно ждало неизбежного. Эти трое — других не осталось — были вершиной неисчислимых триллионов эонов, и они устали.

Тяжесть нависала над ними гнетущей гроздью.

— Чего здесь бояться? — спросил тисмесс, резче, чем собирался. «Воплощайся, — подумал он, — скорее».

— Чего здесь бояться?

Вельв, раздосадованный грубым тоном, попытался стряхнуть ощущение резкости, заскулил и повернулся к великой спирали, затуманив рецепторы из-за сгустившегося сияния. Пик тревоги был пройден и забыт давным-давно.

— Я — последний, — сказал он.

«Как и все мы, — подумала острен. — Все мы, каждый из нас, и ты, и ты, мы, каждый из нас, завершаем линии. Вне времени, навсегда, последние. Но почему ты напуган?»

— Потому что… это конец. Ответ, наконец, дан. Больше не будет… не будет меня, не будет тебя, не будет ничего живого. Разве тебя это не ужасает?

«Да, — подумала острен. — Да. Ты прав».

Тисмесс молчал.

Великая спираль уплотнилась, ее цвета остановили бег, и последние трое глядели, как могли только они, смотрели в будущее, поскольку прошлое и настоящее закончились. Смотрели, тщась увидеть, что поглотит их, когда они испарятся, исчезнут, как их предки, исчезнут навсегда, не оставив ни пылинки, ни даже воспоминаний. И они увидели, последние трое, предельно совершенные существа, они увидели грядущее.

— О, как же хорошо, — прошептал вельв, и его плоть окрасилась в прекрасный золотой цвет. — Как замечательно. И я уже не боюсь… уже нет.

Острен издал звук, который можно услышать от совсем маленьких детей, которые узнают наконец, что это за ферма, куда увозят больных щенков. Но и в острене не было страха.

Тисмессу надвигающийся конец внезапно открыл грядущее.

Что было с другой стороны.

Перед ним, непосредственно перед ним, лежала тьма. Тяжелая, дышащая, но безмолвная, она, казалось, тянулась бесконечно. Но за ней было что-то. За этой тьмой что-то было, что-то, что он мог назвать «другой стороной». Если бы он мог видеть, мог хотя бы представить ее, там должна была быть другая сторона. Он насладился моментом знания, что все сущее продолжится, возможно, начнется заново, переживет эту последнюю ночь, сколько бы та ни длилась. Там была «другая сторона».

Но на самом деле, конечно, то, что он видел, было лишь иной гранью тьмы — это была даже не тьма, а ничто.

Он видел все мысли, когда-либо возникавшие у него, все песни, которые он когда-либо пел, всех, кого когда-то знал, все мгновения из прожитых триллионов эонов, видел, но так и не узнал, что идти уже некуда, все без остатка из его памяти, что он делал и что делалось вокруг него, что было и что могло бы быть.