Карина Демина - Летняя практика

— Какие? — спросил Архип Полуэктович. — Кто ж их, сердешных, тут обижает? Пальчиком покажи.

Я б, если б и знала, не показала б. Пальцы, они, чай, не лишними будут.

И Егор смутился.

Знать не знал? Аль тоже за пальцы беспокойствие взяло?

— Зослава вчера… они вынуждены были сами… царевны — и полы мыть? Мести? Тряпки грязные…

Архип Полуэктович головою покачал, а после взял и вцепился в Егорово ухо.

— Дурень, — сказал ласково. — Тебе поют, а ты уши и развесил… оторвать их, глядишь, с глухотой и ума прибудет… у нас туточки, ежель ты не заметил, холопов нет. Все вчера сами убирались. И ты, и братья твои, тоже, к слову, не простого происхождения. Оно, может, конечно, тебе Емелька сапоги чистит…

— Нет!

— Не чистит? Или вон Еська перины стелет? Тоже не стелет? Правильно, я б ему этакое важное дело в жизни не доверил бы… но я ж не о том… слуг у тебя тут немашечки. И у меня. И у Марьяны Ивановны, заметь, хотя уж она-то с собой могла подводу холопов притянуть, никто б словом не обмолвился. Так вот, с чего бы для твоей зазнобы исключение делать?

Егор молчал.

Сопел.

Хмурился. Но молчал.

— А Зослава…

— А что Зослава? Она не нянька твоим, а студиозус, как ты… и оно, конечно, можно было б попросить о помощи… попросить, Егорушка, а не потребовать, коль разницу знаешь. Да вот сомневаюсь, что ей помогать восхочется людям, которые едва ее в бане не уморили.

— Это… это шутка была.

— Не смешная. — Архип Полуэктович перехватил парасольку и ею, сложенною, Егора в бок ткнул. — А сегодня утречком она, стало быть, тоже шутила?

Егор отодвинулся и бок потер.

— Она сказала правду!

— Вот же ж… иную дурь только с головою и снимать. Сдается мне, что сегодня мы все выяснили, как и чего кто говорил… аль ты вправду подозреваешь, что я этакое дело, случись оно, замять бы позволил?

Еська хмыкнул.

И братца по плечу похлопал.

— Ты, — сказал он, — меньше перед ними хвостом крути, чай, не последние боярыни в столице.

Егор только руку смахнул братову и упрямо повторил:

— Все равно…

— Пшел отсюдова, — беззлобно произнес Архип Полуэктович.

— К-куда?

— А куда хочешь. Мне за спиной не надобен человек, который по глупости или наговору готов в эту спину товарища и ударить. Потому, раз тебе дороги девки эти, на выдумку дурную гораздые, иди-ка ты, братец, к ним…

— И вы… — Егор обвел взглядом всех, за меня зацепился. — И ты… что тебе… они ведь сироты!

— Все мы тут сироты, — задумчиво ответил Евстигней. — И все жизнью обижены. Только с этого никто на другого не кидается. И не говори, что они-де девки слабые…

Верно, Егор хотел сказать что-то этакое, да только рукой махнул.

Развернулся.

И зашагал прочь.

Архип Полуэктович, взглядом его проводивши, только покачал головою. А после повернулся к нам:

— Ну, чего стали? Работаем! Ты, Лойко, встань с краю… видишь? Вот и цепляйся, только не напрямую… на подкачку давай.

Про Егора только к вечеру и вспомнили, когда вытянули из багны с полдюжины мертвяков, и таких страшенных, что я мало не взвизгивала, когда появились они. Темные, скукоженные, а все одно целые, будто не сотню лет тому сгинувшие, а потопшие на днях…

Вспомнили и…

— Ничего… — Еська отер грязною рукой пот со лба. — Образумится… он же ж у нас идеалист.

Вот и я думаю, что дурень.

Егор был зол.

Нет, не просто зол. Душила обида. И непонимание.

Сговорились?

Не иначе… иначе бы получалось, что они все, даже Еська, видели что-то, самим Егором упущенное. А он… он шел, и ковер болотных мхов ходил под ногами.

С каждым шагом раздражение крепло.

Что они все понимают?

На краю болота, поросшего низким полупрозрачным осинником, Егор остановился. Он выругался, пусть и особе благородной крови неприлично выражаться, но стало немного легче.

Ошибка.

Страшная ошибка… и пусть Любляна поступила некрасиво, но на этот шаг ее толкнуло отчаяние.

Конечно.

Присев на валун, Егор стянул сапоги. Мокрые ноги раздражали. Да и не только ноги. Все раздражало. Мошкара, которая вилась над поляной, не отказывая себе в удовольствии прилепиться к потной коже, а то и опалить укусом. Зуд. Обгоревшая шея. Вонь, исходящая от воды. Грязь…

Мама не одобрила бы.

Разве такой жизни она желала единственному сыну? Судьбы, которая…

— Страдаешь? — Ерема выбрался из бурелома. — Привет… братец.

Кривоватая усмешка. Левый глаз прищурен, правый — дергается. Рука прижата к груди, словно судорогой свело ее. И палец подергивается.

— Так бывает, когда упрямая душонка не желает признать поражение, — сказал Ерема, и изо рта поползла нить слюны, которую он неловко смахнул левой рукой. — В войнах всегда больше всего страдает поле сражения.

— Ты кто?

— Можешь называть меня Мором, — сказало существо, перебираясь через гнилой пень, по бокам которого проклюнулись молодые шляпки вешенок.

— Это ты приходил… тогда?

— Тогда — я. И теперь я, даже если не я… — Он рассмеялся хрипловатым клокочущим смехом, от которого у Егора по спине мурашки побежали. — А ты, царевич, еще ты?

— Зачем явился?

— Зачем… сложный вопрос. — Из носа Еремы выкатилась темная капля крови. — От неугомонный… да не собираюсь я ему вреда чинить. Хотя мог бы… мог… вот, к примеру, придушить бы мог, что кутенка…

И невидимая рука сдавила горло.

Егор попытался было вывернуться из захвата, но рука сжалась, выдавливая остатки воздуха. Перед глазами все потемнело, поплыло, Егор, кажется, закричал.

Засипел.

Выплеснул силу.

…Он очнулся, лежа на спине. Над головой высилось ярко-голубое небо с парой драных облаков.

— Живой? — небрежно поинтересовался Ерема, который никуда не делся. Сел на камень, ноги растопырил, ветку в руки взял, покачивал ею, мошкару отгоняя. — Живой… что тебе сделается? Ничего, пока я не решу.

Егор сел.

Руки дрожали.

Горло… он ощупал его. Целое вроде бы. Только саднит, как тогда, когда он ноги промочил и застудился. Седмицу ни есть толком не мог, ни пить. Язык будто разбух. И каждый вдох отдавался тянущей болью.

— Ты… — Голос был сиплым.

— Я. — Ерема веткой качнул. — Это чтоб ты понимал, что никчемная твоя жизнь мне без надобности, что я в любой момент могу ее забрать. И не только твою… взять хотя бы волкодлака вашего бестолкового… бегает сам по себе, куда забежит, зачем…

— Что тебе нужно?

— Вот это другой вопрос. — Ерема поднял взгляд, при том левый глаз его вовсе закрылся, а правый, напротив, выпучился, того и гляди из глазницы выскочит. — Чего мне нужно… видишь ли, лично мне все ваши игрища мало интересны. Я, исключительно сам по себе, желаю свободы. А уж как я буду ее использовать, это, дорогой царевич, не твоего ума дело. Ты вставай, вставай, на болоте лежать вредно. Этак и спину застудить недолго. А ты, дорогой мой, должен быть здоровым… относительно.