Карина Демина - Летняя практика

О службе.

Царстве Росском… о людях, что приходили в дом тайно.

И о том человеке, который явился к Кеншо-авару перед самым походом. Гирей-ильбек видел его мельком, но… дар его позволил заглянуть за личину.

Рыжий слушал.

Внимательно слушал. Наклонился даже. Дрогнули, раздуваясь, ноздри. А желтые глаза стали яркими, как драгоценный бурштын-камень.

— Опиши, — велел нелюдь.

И Гирей описал.

Пусть видел он гостя мельком, пусть стоял тот в тени, да и Кеншо-авар заслонил его массивною своей фигурой, однако… что-то да разглядел.

И рыжему хватило этой малости.

— Вот, значит, как, — растянулись в улыбке губы. И верхняя задралась, позволяя разглядеть длинные, чуть кривоватые клыки. — Интер-р-ресно…

Рычание клокотало в его глотке. И Гирей-ильбек с немалым трудом смирил предательскую дрожь.

— Я исполнил, что ты просил, — напомнил он, пока нелюдь не забыл об обещании. Люди-то слабы памятью, и вряд ли он, волколикий, сильно от них отличен. — Сдержи свое слово.

Как тетушка учила, пусть будут милостивы к ней годы.

Сдержанно.

С достоинством.

Не требуя, но лишь напоминая, что он, Гирей-ильбек, заслужил свободу.

Рыжий склонил голову набок.

— Ты забавный, — после долгого молчания произнес он. — Но так и быть, я отпущу тебя… уходи… и не возвращайся на эту землю. Здесь вам не рады.

Эти слова Гирей-ильбек запомнил.

Он и вправду вернулся.

Без коня и без провожатого. С раненою ногой, которую он перевязал кусками некогда богатого халата. Пришлось примотать к ней палку и ковылять, опираясь на срубленный сук. Но Гирей-ильбек не смел жаловаться.

Он выжил.

Он добрался до тракта.

А там и до городка, где золото его — вот счастье, что перстни удалось сохранить, — позволило нанять обоз, охрану и целителя, который, рану осмотрев — чудом не загноилась, не иначе, — лишь головой покачал печально.

— Увы, — сказал он, — колено слишком сильно повреждено. Вам повезет, если удастся сохранить ногу.

Везение закончилось в маленьком приграничном городке, где рана воспалилась. И пламя не способно оказалось выжечь заразу. Там Гирей-ильбек, лежа на деревянном столе, к которому его прикрутили, плакал и выл, умоляя позволить ему умереть.

Не позволили.

Ногу отпилили.

Культя заживала долго. И присланный тетушкой паланкин — она всегда заботилась о тех, кто мог быть полезен, — нисколько не облегчил дороги.

Впрочем, позже, встав на ноги — и что за беда, если левая была деревянной, — Гирей-ильбек сполна оценил свою удачу. В конце концов, он был единственным, кому вообще удалось вернуться.

Елисей проводил азарина взглядом.

Возможно, не стоило его отпускать. Поднимет тревогу. Предупредит остальных… или… Зверь желал крови, а вот человека охватило странное безразличие.

За что?

Вопрос, на который ответа не было.

Ерема раньше все успокоиться не мог. Спрашивал. Деда про маму… про остальных… за что их убили?

Ни за что.

И потом другие… один за другим… и смерть, которая проходила рядом, и тот же навязший на зубах вопрос. За что?

Просто так.

Елисея больше занимали он сам и сила его запертая. А теперь…

Волчица подползла и ткнулась влажным холодным носом в шею. Лизнула, успокаивая. Пусть он, чужак, в ее глазах был велик и страшен, но все одно заслуживал заботы.

— Спасибо. — Елисей обнял ее и зарылся лицом во влажноватую шерсть. — Я сейчас… посижу немного.

Он сидел.

Долго? Он не знал. Но мухи слетелись на кровь.

Волки не тронули мертвых азар. Брезговали? Елисей поморщился. Надо будет убрать… или… пусть лежат. Раны на них явно не оружием нанесены. А звери… зверей в лесу много, и всяких.

Он опустился на мох и позволил Зверю выглянуть. Тело поплыло, медленно, с тягучей болью, которая заставила стиснуть зубы… но боль даже хорошо.

Раз болит, значит, Елисей жив.

Зверь — на сей раз преображение было полным — поднялся на четыре лапы, отряхнулся и втянул сыроватый воздух. Он подошел к безголовому мертвецу и брезгливо поморщился. Второго и вовсе не стал трогать. Мертвая плоть не вызывала желаний иных, кроме как прикопать ее, избавляясь от сладостного смрада разложения.

Остановился Зверь рядом с окровавленным комком, который был еще жив.

Женщина.

Самка.

Слабая. Или сильная, если дышит. Не стонет. Стиснула зубы. Лежит. Добить ее было бы милосердием, но вместо этого Зверь, взрыкнув, лизнул широкую рваную полосу на плече.

Ее кровь была сладкой.

Женщина заворочалась и открыла глаза.

И посмотрела.

Без страха. Без отвращения. Но с какой-то безумной надеждой.

— Убей, — шепнула она едва слышно.

Однако у Зверя не было больше желания убивать. И, растянувшись рядом с самкой, он принялся старательно зализывать ее раны.

Схрон я нашла аккурат там, где дед сказывал.

Печь белая.

Некогда белая, ныне-то она, хоть и отмытая моим заклинанием, была сера да пятниста. Ничего, если известки взять да покрыть слоем-другим, будет как новая. А еще лучше плиточкой выложить, как в нашеем столичным доме, да не простою, а с узором.

Главное, что у самого основания печи камушек один сдвигался. Был он до того схож с другими, что, когда б сама не подвинула б, не поверила, что за камушком этим нора прячется.

Хозяин охал.

Ахал.

Рученьки заламывал, причитаючи, что не буде добра от тое книги, которая в схроне прячется. Дескать, не принесла она добра прежнему хозяину, то и мне во зло станет. Перечить, правда, не перечил. Позволил в руки взять нечто, в тряпицу истлевшую завернутое.

И это нечто раскрылось.

Слетела тряпица, на чистый пол падаючи.

А я узрела книгу предивную. Была она невелика, двумя моими ладонями накрыть можно, зато толста, с кирпич. Тяжела. Оплет из шкуры черной да серебряным узором меченный. Петли кованые. Замок запертый. Но коснулась — и треснул замок, ржой осыпался.

— Значит, и вправду тебе право владения передали, — сказал Арей, который энтот замок и так, и этак крутил, дергал даже, только не поддалось серебро. — Что ж, Зослава… владей, только будь осторожна. За эту книгу многие душу отдать готовы. — И добавил чуть тише: — Не свою.

Вот же ж…

— На. — Я Арею протянула.

Я в волшбе смыслею чуть больше, чем корова в танцах. Нет, кой-чего выучила, даром, что ль, весь год со мною маялись что наставники, что царевичи, один Ильюшка, всякое разъясняючи, язык мало не смулил. Но все одно, разумею я, что энтих моих знаний аккурат на малую волшбу достанет, а вот чтоб на сурьезное дело, так больше надобно.

— Не пожалеешь?

Арей книгу принимать не торопился.

— Не пожалею. — Когда б я о чем жалела? Жизнь, она такая, всякое способна утворить, да только жалеть — что мельницею воздух молоть.