Карина Демина - Летняя практика

Бояре молчали.

Переглядывались, а гляди-ка, все с колен повставали. Иные хмурятся, которые побестолковей, того и гляди с кулаками кинутся на самозванца. Да только и у него найдется чем ответить.

— Там я и жил десять лет, в тиши и благости, постигая науки всякие.

Сомнительно, и сомнение это читается в глазах Волчевского, но дальше взгляда не уйдет. Слишком умен Волчевский, чтобы воевать там, где шансы на победу малы.

Первым поклонится новому царю.

Опорой станет. Надежей.

С того и получит свою награду. А прочие… что ж, одни за дурость свою поплатятся, с другими счеты сведут. Ничего-то нового.

— …Пока вновь не явилась мне дева и не велела отправляться в столицу, ибо близилось время перемен великих, которых мне свершить судьба выпала…

Кто-то матюкнулся.

Кто-то засопел сердито, желая, верно, сказать, что таких от вершителей в столицах и без нынешнего самозванца хватает, но… промолчали. Уж больно выразительна была груда костей опаленных, которую убрать и не подумали.

— И потому говорю я вам. Смиритесь. Примите волю ее. И будет так, как будет. — Самозванец закончил речь и осенил себя крестом Божининым.

Волосы его вдруг засветились ярко.

И свет этот расползся по одеже, и вскорости стоял пред боярами человек, сиянием укутанный. Стоял и улыбался, понимая, что победил…

И первым опустился на колени старик Волчевский.

Он тоже умел победителей чуять.

А следом за ним тяжко бухнулся Давыденский. И прочие воспоследовали, верно, решивши ныне уступить, а там уж… воссесть на трон не так и тяжко. Куда сложней удержаться. Неудобно оно, креслице царское, не каждый зад этакую честь выдержит.

Самозванец же, подошедши к гробу, наклонился и приник к мертвой красавице.

Замерли все.

Затаили дыхание в тщетной надежде, что полыхнет гость дорогой, да только… мгновенье, и еще одно, и длился поцелуй этот вечность, если не дольше. Но дрогнули ресницы красавицы, открыла она глаза и тихим голосом спросила:

— Кто ты?

— Я твой суженый, душа моя, — сказал самозванец, руку протягивая. — Божиней даденный. И пред нею связаны души наши до самой смерти…

И тут, будто и вправду умел ворожить он, солнце черное вдруг рассыпалось роем мушиным, а он истаял в свете ясном. И полегли мертвяки, а в маленьком храме, который, по легенде, еще первой царицей ставлен был, торжественно и ясно зазвенели колокола.

Радуйтесь, люди!

Спаситель явился!

Разбудил меня Еська.

Как разбудил, когда и спала-то я вполглаза. Оно-то, поди, наспи, когда со всее округи нечисть сползается. И вот в жизни б не подумала, что ее туточки столько! И пущай твердит Люциана Береславовна, что, дескать, надежна оградка, что надобно нам всего-то рассвета дождаться да стрельцов с подмогою, а вот все одно неспокойно.

Какой сон?

Но разве ж с наставником нашим поспоришь? Вышел. Глянул хмуро, отчего мне сразу совестно стало и за разговору подслушанную, и просто так — мигом припомнились и малые грехи, и великие прегрешения, и сразу в душе желание возникло покаяться немедля. Еле я с этим желанием управилась.

Наставник же, нас взглядом хмурым обведя, молвил:

— Спать идите.

— А эти как? — Еська пальчиком на оградку указал, за которой копошились твари всяко-разные.

— А эти от тебя, мил-друг, никуда не денутся, уж поверь мне. — Архип Полуэктович погрозил пальцем особливо наглой криксе, которой вздумалось на ограду вспереться. Та и скатилась, куцые крыльцы поджимая, скуголя жалостиво.

— А…

— И эти никуда не денутся. — Теперь он на волков покосился, которые, правда, вели себя тихенько, будто бы и не волки вовсе. Полегли вдоль ограды. — Вона, зверь, а мозгов побольше, чем у людей некоторых будет. Понимают, что если время есть, отдыхать надобно, потому как завтра этого времени и не будет, и вообще…

Рукой махнул и повторил:

— Идите вы спать, время позднее, а разбудят нас рано… дежурить по очереди станете. Елисей первый… и скажи своей подружке, что не надо притворяться умирающей, я прекрасно вижу, что она поживей меня будет… нет, что за привычка подбирать всякую гадость и в дом тащить? Мало вас драли, мало… а ты, выпускничок, глазами не зыркай, тебе тоже сон надобен, иначе будешь ты к утру не победителем чудовищ, а в лучшем случае помехой.

Арей меня за руку потянул.

И в доме на лавку плащ свой кинул, да только Хозяин этот плащ скоренько смел.

— Куды на голую стелешь? — насупил бровки косматые. — Надобно тулупчика сперва, чтоб мягчей было, перинки.

И во диво, появились из ниоткуда и тулупчик, и перинка, и поверху уже плащ Ареев сам собой лег. А там и одеяльце пуховое.

— Ложися, хозяюшка, отдохни… не дело это, цельный день на ногах… а эти, ни ума, ни понимания… ранятся, в беспокойствие вводют… — Хозяин к косе было потянулся, но я не дала расплетать. Сон сном, да только спим мы ныне, как сие говорится, в особенных обстоятельствах, и, значится, побудить могут посеред ночи, и некогда будет с косами возюкаться…

И раздеваться.

Да и как разденешься, когда в хате людно-то? Архип Полуэктович всех, окромя, может, волков и Елисея, в хату загнал. Мол, отдыхать.

— Чаровать станут, — спокойно заметил Илья, в плащ укутываясь по самые глаза. — Мы им мешать будем.

Зевнул широко и лег прям на доски. Ему-то Хозяин тулупчику для мягкости не предложил. То ли не было, то ли пожалел.

С печи зыркала Елисеева девица. В темном углу пряталась Щучка… царевичи-то на полу полегли, будто так оно и надо. Кирей… Кирей сгинул.

И Лойко с ним.

Куда подевались? И отчего наставник будто бы не заметил этой пропажи?

Ох, тяжкие мысли.

Арей устроился рядом, подле лавки. Я ему плащ возвернуть хотела: у меня и без оного есть на чем спать, но он лишь брови нахмурил грозно, я и усовестилась. Не сказать, чтоб вовсе, но так… маленько.

— Спи, — велел Арей, одеяло поправляя. — Завтра будет новый день… и все у нас получится.

А после взял мою руку и поцеловал.

Ох и полыхнула я, мнится, краской по самые уши. Добре, впотьмах сего не видать было. Надеюсь… от легла… лежу и слухаю… никто не шепчется, никто не возится, будто и вовсе никого немашечки… будто… нет, есть. Вона, Егор дыхает сипло, тяжко, что после долгого бегу… а Емельян все ж шепчет чегой-то… прислухалась — молится.

Щучкино сердце стучит быстро-быстро.

А Евстигней похрапывает чутка. Видать, всерьез нос заложило. Надо будет завтра заварить ему ромашки с полужницей, от простуды — найпервейшее дело…

Так я слухала, слухала и не заметила, как придремала. Правда, и сквозь дремоту почуяла, как Арей сел, взял меня за руку да так и держал, будто боялся, что сгину.

Куда мне?

А после стало темно и спокойно. И вот Еськин тычок под ребра — этак и ребра проломить недолго — разбудил. Я глаза открыла. И Еськину руку со рта убрала. Не буду я шуметь, разумею…