Марина Дяченко - Театр и фантастика (сборник)

– Когда едем? – спросила Эмма.

– Вот докурим – и поедем, – степенно отвечал водитель.

Эмма отошла подальше. Курить в лесу для нее было то же самое, что приходить в оперный театр со включенным плейером.

Снег чуть поскрипывал под подошвами. Снег был оранжевый и синий – по цвету фонарей. От каждого ствола падала оранжевая и синяя тень, а чуть подальше, за забором, лес стоял темный, привлекательный и зловещий, и Эмма подумала, что, будь она по воле злой судьбы ребенком в этом санатории – единственным удовольствием для нее было бы стоять вечером у забора и смотреть на лес, бояться его – и воображать себя там, в темноте…

Ее тронули за рукав. Она обернулась.

– Сережка?

Рядом с ней стоял мальчик лет восьми. В серой курточке со светоотражателями (на рукавах и груди его вспыхивали и гасли, преломляя свет фонарей, молнии, квадраты и латинские буквы). В спортивной шапке, надвинутой до бровей.

– Сережка? – снова спросил мальчик, на этот раз увереннее и радостней. – А меня Данилом зовут…

– Привет, Данил, – сказала Эмма, потому что надо было что-то сказать.

Мальчик переступил с ноги на ногу:

– А я уже в третьем классе.

– Молодец, – сказал Эмма.

Мальчик смущенно улыбнулся:

– Как ты их… Здорово.

– Тебе понравилось? – спросила Эмма.

– Да, – сказал Данил. – Мне очень… У нас тоже есть такие дураки, как те. И ничего им не сделаешь…

– Сделаешь, – неуверенно сказала Эмма. – Если с друзьями…

– Только у нас в классе никто ни с кем не дружит, – сказал Данил.

– Это бывает в санаториях, – возразила Эмма. – Не успели еще познакомиться…

Данил махнул рукой:

– У нас в том, старом классе тоже никто ни с кем не дружит… Только девчонки. И еще подножки подставляют, говорят всякое… Слушай, а ты правда в футбол хорошо играешь? А в хоккей? У нас тут есть каток… И я тебе могу дать свою клюшку. У меня хорошая клюшка. И еще настоящая шайба. Хочешь, покажу?

Эмма почувствовала, что надо удирать, пока не поздно. Парень смотрел на нее, как раньше – за несколько лет до Эмминого рождения – люди смотрели на космонавта Гагарина.

– А еще у меня есть трансформеры. Хочешь, дам? Хоть навсегда? Подарю?

– Мне?!

– Ну да… И еще у меня дома есть компьютер. Ты можешь прийти ко мне домой и поиграть во что хочешь, хоть до ночи.

– Да? Спасибо…

– И у меня есть настольный футбол. И железная дорога. Немецкая.

– Очень хорошо…

– А у моего соседа по парте, в той, старой школе, у него тоже есть клюшка, и щитки, и коньки с ботинками, и маска для вратаря… И еще у него есть старший брат. И у него своя кодла. И как они однажды набили этого Зербицкого! Слушай, а ты…

За Эмминой спиной коротко просигналил автобус.

– Мне пора, – сказала Эмма с облегчением. – Ну, пока.

– Ты еще приедешь? – тихо спросил Данил.

– Я… – Эмма открыла рот. – Мне надо идти.

– А можно я скажу пацанам, что ты еще приедешь в хоккей погулять? А…

– Знаешь что, – сказала Эмма быстро. – Приходи с родителями в детский театр. Там и увидимся.

Видимо, Данил ждал чего-то другого. Глаза его, прежде глядевшие на Эмму страстно и требовательно, теперь заморгали беспомощно и жалко:

– А можно… я скажу пацанам, что если они меня еще тронут, то ты их набьешь?

Автобус просигналил снова. Эмма сделала шаг назад; свет упал на ее лицо. Данил шагнул за ней, всматриваясь.

– Пока, – быстро сказала Эмма. – До встречи.

Взгляд Данила вдруг изменился. Распахнулись ресницы, сам собой разинулся рот. Секунда – и пацан нахмурился, плотно сжал губы, будто не веря своим глазам.

– Я… пошел, – зачем-то сказала Эмма.

– Так ты, что ли… тетя? – едва слышно спросил Данил.

Эмма махнула ему рукой и побежала к автобусу. И, уже упав на сидение рядом со Светочкой, обернулась.

Данил стоял под фонарем, очень маленький и очень одинокий. У ног его лежали две тени – оранжевая и синяя.

– Алло? Ростислав Викторович?

– Саша! Привет… Я уже думал, что ты не позвонишь.

– Здравствуйте.

– Я очень рад, что ты объявился. Честно.

– Да?

– Правда-правда. Ну, рассказывай, как дела? Как успехи?

– Ну, в общем… А у вас как дела? Как здоровье?

– Да ничего вроде, здоров… Работаю вот. Книгу пишу.

– Книгу? А про кого?

– Про жизнь, Саш. Про мир, про математику… Во всяком случае мне так кажется.

– Я не знал, что вы писатель.

– Да я не писатель. Я просто пишу книгу. Это мое любимое дело такое, хобби.

– А когда закончите?

– Не знаю… Я вообще не хотел бы ее заканчивать. Это книга без конца, чтобы каждый, кто захочет, мог дописать что-то свое. Вот ты, например, когда хорошенько выучишь математику…

Осторожный смешок:

– Да я пишу-то с ошибками… У меня по русскому три.

– Это жаль… Это тебе читать надо больше. Чтобы глаза к правильному написанию привыкали.

– А… я и читаю.

– А какая книжка у тебя самая любимая?

– У меня много любимых… Я ужастики читаю… А ваша книжка толстая?

– Не очень.

– А кто ее будет читать? Ее напечатают потом?

– Гм… Скорее всего, нет.

– Как?! Зачем вы ее пишете тогда?

– Для удовольствия, Саша. Для удовольствия. То, что происходит в голове у человека, когда он понимает связь между фрагментом и целым… Когда он прослеживает закономерности… когда он понимает что-то такое в мироустройстве, о чем почти все догадываются, но никто не может сформулировать… Дух захватывает, как на американских горках. Это лучше, чем конфеты, уж поверь.

Молчание.

– Что молчишь, Саша?

– Ничего… Я бы…

– Ладно. Давай, что там у тебя.

– У меня… да мне теперь неудобно. К вам со своей задачей приставать…

– Не стесняйся. Зачем-то ты мне позвонил…

Вздох.

– Ну, в общем, так. Из пункта А вышел поезд со скоростью вэ-один, а через три часа ему вдогонку вышел второй поезд со скоростью вэ-два, и когда второй поезд догонит первый, если известно, что…

Асфальт подернулся ледяной корочкой.

Светофор не работал. Эмма потопталась на краю тротуара, покрутила головой, то и дело упираясь носом в опушку мехового капюшона, и рысцой двинулась через дорогу.

БМВ вылетел из-за припаркованного грузовика. Вернее, не очень-то вылетел – просто явился Эмминому боковому зрению, и что-либо менять было уже поздно. Водитель ударил по тормозам – большая черная машина заскользила, пошла юзом, толкнула Эмму в бок. Эмма шлепнулась на очень холодный и очень твердый асфальт, а машина продолжала двигаться, у Эммы перед глазами имелся кусочек мостовой с примерзшим к ней сухим березовым листочком, Эмма успела мрачно подумать: ну, все.

Машина остановилась.

Эмма прекрасно понимала, что колени ободраны и что колготки, надетые сейчас под джинсами, придется выбросить. И снова подумала, еще более мрачно: ну, все.