Марина Дяченко - Ведьмин век

В этот момент самый большой и самый высокий шар, представляющий, кажется, огромную обувную фирму и называемый, кажется, «Ястребом» как этот шар вдруг съежился, будто гнилая груша, и внезапно стал терять высоту.

Испуганно закричали трибуны; шар опустился так низко, что из-под расписной корзины шарахнулись зеваки – по счастью, далеко за ограждением, там, где не было трибун, где народа было поменьше; почти коснувшись земли, шар вдруг стремительно раздулся снова, и люди завопили уже от восторга – в очертаниях его ясно проступила клоунская физиономия, с круглым носом и оттопыренными ушами, с весело растянутым ртом.

– Вот это да, – радостно сказал старик. – Раньше такого… гляди-гляди, раньше такого не делали!..

Комментатор, которому тут бы и залиться соловьем, почему-то молчал, зато оркестр гремел все энергичнее; «Ястреб», чье название никак не соответствовало теперь форме шара, поднимался все выше, и раздувался еще, и скоро сделался как два «Ястреба», и люди на трибунах разинули рты, потому что шар, казалось, занимал собой полнеба, прочие казались рядом с ним просто бусинами, мелюзгой.

– Смотри-смотри! – повторил старик. – Раньше такого…

Трибуны удивленно примолкли.

Шары вели себя странно; один вращался, поднимаясь и опускаясь по туго закрученной спирали; другой подергивался, раскачивая корзину, и было видно, как экипаж судорожно цепляется за пляшущие борта. Третий сплющился, сделавшись почти плоским, четвертый вытянулся в сосульку, пятый вертелся юлой, все быстрее и быстрее, ненормально быстро, и рекламные ленты развивались вокруг, как сиденья цепной карусели…

«Ястреб» продолжал расти. Комментатор молчал; старик оторвал глаза от неба.

Посреди зеленого поля стоял Председатель общества воздухоплавателей, и лицо у него было белое, как тарелка. Перекошенное ужасом лицо.

Старик беспокойно заерзал. Обернулся к внуку – и потому не увидел.

А видеть стоило.

За мгновение до взрыва «Ястреб» вспыхнул, как бумага – и сразу же лопнул, разнося по всему небу черно-красные горящие клочья.

Трибунам понадобилось несколько секунд тишины.

Полной тишины, в которой не нужно и кощунственно гремел оркестр; потом и трубы нестройно смолкли, и, будто бы дождавшись паузы, разорвался огнем другой шар – из далекой заморской страны, зеленый с серебром, и огненные клочья посыпались на головы обомлевших людей.

А потом вмешался и ветер.

Ветер подхватил вопль, вырвавшийся одновременно из всех глоток, завернул его смерчем и подбросил вверх – вместе с оставшимися шарами, потерявшими управление, сверкающими, будто елочные игрушки, и такими же хрупкими; о зеленое поле, хранившее память о недавнем параде, тяжело грянулась обгоревшая корзина с экипажем погибшего «Ястреба», взметнулись комья земли и вырванная с корнем трава – и только тогда люди на скамьях вскочили.

Цепь полицейских, потрясенных, как и прочие свидетели ужаса, цепь всех этих увешенных оружием полицейских продержалась пятнадцать секунд. Люди кинулись прочь, немилосердно давя друг друга.

Старику казалось, что он один смотрит вверх. Только он видит, как шары увлекает вихрем – за полминуты они оказались страшно далеко, над городом, над жилыми кварталами, и последовательно, выдерживая ровные методичные паузы, принялись взрываться, превращаться в клочковатые факелы, падать, падать…

Старик ясно представил свой старенький двор. Младшего внука в синей коляске и свою дочь, привычно развешивающую пеленки на плоской крыше; огонь и смерть, валящиеся с чистого неба…

Больше он ничего не видел.

Сильная боль в сердце и наступившая затем темнота лишили его возможности наблюдать…

Великий Инквизитор Вижны, просматривавший потом списки погибших, пропустил фамилию господина Федула, бывшего в свое время блестящим директором третьего Виженского лицея. Неизвестно, что почувствовал бы Великий Инквизитор при виде этой фамилии в скорбном перечне; он не увидел. Слишком длинные оказались списки.

«Избыток пряности вредит блюду, как юноше вредит порой избыток веселости… Кухарка знает, что меня отвращает запах тмина.

Сударыни мои творят поначалу не убийство даже – балаган. Фарс, от которого кровь стынет в жилах; играют ли они, как кошка с мышью, либо черпают силу в страхе напуганных толп? Ибо сударыни мои сильнее с каждым днем, и люд бежит из городов, забиваясь в леса и ущелья, дичая…

…А кто вам сказал, что мироздание, каким мы его мыслим, останется неизменным навеки?..

Эдак мне никогда не избыть обвинений в крамоле…

Сударыни мои ведьмы не желают преображать мироздание; так волк, живущий в одном загоне с курами, не желает менять окружающую его сущность, он просто питает себя необходимой ему пищей…

Тягостная тень висит над моей душей. Я не знаю, что будет завтра…»

Вечером началось столпотворение на вокзалах.

Говорили, что некая прорицательница, вот уже полвека безвылазно живущая в сыром подвале на окраине Вижны, с определенностью заявила о надвигающемся «веке ведьм» – что для простого обывателя равнозначно концу света. Говорили, что высшие государственные чины знали об этом давно и подготовили для себя отступление – говорили, что у самого Великого Инквизитора в любовницах ведьма-матка…

Дикторам, увещевавшим с экранов, не верили. Может быть, потому, что на дне их профессионально доброжелательных глаз жила паника; все новости, даже из самых дальних стран, были удивительно похожи на хронику виженского вокзала.

За третьеклассный билет на поезд платили по цене золота. Не перронах ревели увозимые за город дети – почти все они ощутили в эти дни неясный страх, и многие, в том числе воспитанные школьники, просыпались по ночам с криком, на мокрой простынке; по дорогам тянулись вереницы машин и автобусов, летняя Вижна пустела на глазах.

По улицам метался черный дым. Проклятые шары, участвовавшие в традиционных гонках, обрушились на пригород и выжгли целые кварталы вся пожарная охрана Вижны день и ночь стояла на ушах. Пожары не желали угасать, и, задавленные, возрождались снова; из ожогового центра носились туда-сюда белые санитарные машины.

Пикеты и шествия запрещены были постановлением Государственного совета – а потому людей, явившихся требовать защиты ко Дворцу Инквизиции, разогнали струями воды.

Природа, до сего времени равнодушно наблюдавшая за человеческой суетой, наконец-то решила внести в происходящее собственную лепту: посреди лета, пусть и прохладного и дождливого, грянул вдруг промозглый осенний холод. Ничего не подозревавшие июльские цветы пожухли за одну ночь, прихваченные инеем.

Герцог утвердил постановление Государственного совета о введении в городе чрезвычайного положения. Клавдий Старж подписал приказ об аресте всех без исключения виженских ведьм.