Матвей Курилкин - Сын лекаря. Переселение народов

– Не нравится он мне, – покачала головой девочка. – Может, не будешь с ним встречаться?

– А что тогда делать? Не идти же сразу в магистрат! Но знаешь, давай мы где-нибудь в другом месте остановимся. На всякий случай. А там я просто с этим десятником встречусь.

Найти место, где можно остановиться, труда не составило – слава богам, таверна в городе была не в единственном экземпляре. Сняв комнату, мы с Говорной отправились на встречу с десятником. Мне хватило ума не спорить с гоблиншей – девчонка сопровождала меня на почтительном расстоянии, мотивируя это тем, что так ей будет удобнее за мной следить. Да и помочь мне, если что, ей будет проще с расстояния.

До таверны я не дошел. У самого входа меня окружили несколько непонятных личностей в гражданской одежде, и один из них, не представившись, поинтересовался:

– Лан Эрик Варден?

Я мгновенно сообразил, что напрасно так разоткровенничался со стражником. Но что-то делать было уже поздно. Все еще надеясь на благополучный исход, я ответил:

– Да.

– Вы арестованы. Сдайте оружие и следуйте за нами.

Камера, в которой меня закрыли, выглядела банально. До сих пор мне не доводилось бывать постояльцем в таких местах, но описания из книг были, как выясняется, вполне правдивы. Сырое полуподвальное помещение с решеткой под самым потолком, влажные каменные стены и полное отсутствие мебели – даже соломы не было. Зато наличествовало отверстие в полу – в самом углу камеры, и диаметром меньше кулака. Несмотря на отвратительное настроение, меня сразу же заинтересовал вопрос, как же им в случае нужды воспользоваться? Чтобы попасть туда, особенно если не видишь отверстия, нужна долгая тренировка… Как выяснилось впоследствии, эту проблему за меня благополучно решили тюремщики. Рацион узников был столь скудным, что несколько дней вполне можно было и потерпеть.

Впрочем, в тот момент о питании заключенных я не думал. Мне так и не объяснили, за что заперли, да и вообще ничего не объяснили. Если в первый день я думал, что меня арестовали по подозрению в дезертирстве, то в последующие дни эту версию пришлось отбросить. Поскольку я не сопротивлялся при аресте, меня вели «со всем уважением» – не заламывали рук, не толкали в спину, так что прочитать табличку при входе в здание не составило труда – тюрьма принадлежала гражданским властям, дезертиры же относились к юрисдикции военного ведомства. Выспросить у тюремщиков тоже ничего не удавалось. Нет, общаться со мной не отказывались – раз в день окошко в двери открывалась, и толстый бородатый стражник просовывал внутрь поднос с «обедом» – деревянная кружка с водой и деревянная миска тоже с водой, в которой плавали какие-то не поддающиеся определению ошметки. Стражник был большой любитель поболтать, но на вопросы отвечать отказывался.

– Нечего мне тут свои вопросы задавать, сиделец! Велено тебе ничего не отвечать, чтобы, значит, ты помариновался хорошенько от неизвестности, – откровенно делился тюремщик. – Вот и маринуйся, а уж когда на допросы тебя поведут, тогда и спрашивай. Оно, может, господин следователь тебе что и расскажет, если ты с ним, как его, сотрудничать будешь. А если нет, то отведут тебя в пыточную, и там уже ты все равно будешь сотрудничать, никуда не денешься. У нас там такой мастер работает! Со всем уважением. И платят ему тоже со всем уважением! Так иногда завидно, спасу нет, хоть в ученики иди. Да только больно уж у него работа грязная, не по мне это, людей мучить. Оно бы и ладно, если б в самом деле душегубы какие, убивцы, а у нас тут все больше такие, как ты, сидят, государственные… Тьфу, только я тебе об этом не говорил! Нечего из меня тут сведения вытягивать секретные!

Кто такие «государственные», я не знал. Были так называемые «коронные» – те, кто совершил преступление против короны, и по аналогии получалось, что меня обвиняют в преступлении против государства, но я что-то ничего подобного за собой не замечал.

На третий день я уже чувствовал себя в достаточной степени «промаринованным» и ждал, что вот-вот меня должны начать допрашивать, но все оставалось по-прежнему. Единственным моим собеседником оставался говорливый тюремщик, приносивший обед. От одежды уже ощутимо пованивало, я был голоден, да и кружки воды на весь день хватало только впритык. До того, чтобы слизывать влагу со стен не доходило, но я был к этому близок, тем более в отсутствие хоть каких-то занятий все неприятные ощущения обострялись многократно. Я изучил камеру вдоль и поперек, разве что количество камней в кладке не пересчитал. Несколько раз я допрыгивал до оконной решетки и, подтянувшись на ней, пытался что-нибудь рассмотреть. Ничего, кроме куска мостовой и кирпичного забора, ограждающего территорию тюрьмы, так и не увидел. Даже патрульные здесь не ходили, так что я быстро бросил это занятие. С тем же тщанием я исследовал дверь. Отличную, крепкую деревянную дверь, укрепленную стальными полосами и без всякого намека на замочную скважину. Похоже, ее удерживал только засов. Правда, даже будь у меня доступ к замку, что я мог сделать? Перед тем как привести в камеру, меня тщательно обыскали и заботливо избавили от всех металлических предметов. Прежде всего, конечно, от денег, но и всем остальным тюремщики не пренебрегли.

На четвертые сутки я поймал себя на том, что начинаю говорить сам с собой. Я сам понимал, что срок моего заключения слишком мал, чтобы сходить с ума, однако страх и незнание, чего ожидать, делали свое дело, медленно, но верно лишая душевного равновесия. Да и не привык я к отсутствию хоть какого-то занятия – последние несколько месяцев выдались очень насыщенными. Думаю, мне удалось бы, в конце концов, взять себя в руки. Хорошо, что этого не понадобилось. На пятый день я уже не пугался, что говорю сам с собой. Глядя на маленький кусочек темного неба в зарешеченном окошке, я уже собирался заснуть, бормоча что-то бессмысленное себе под нос, однако услышать ответ было крайне неожиданно и страшно.

– Эрик! – донесся откуда-то сверху шепот. – Ты сам с собой, что ли, разговариваешь?!

Я вздрогнул и уставился на решетку. Между прутьями появилась физиономия Говорны. Увидев ее, я не знал, радоваться мне или тревожиться. За время заключения я часто думал, как дела у гоблинши. Боялся, что она попалась каким-нибудь бандитам или, что еще хуже, в руки стражи. И теперь, видя, что она на свободе, почувствовал огромное облегчение. С другой стороны, то, что девчонка находилась на территории тюрьмы, было довольно скверно. Простым прохожим здесь места нет, и если ее заметят, то, вполне вероятно, она окажется в одной из соседних камер, а то и где-нибудь похуже.