Урсула Ле Гуин - Всегда возвращаясь домой. Книга 2

Я лежала на правом боку на земляном полу в маленькой теплой комнате, где стены тоже были земляными. В темноте светились лишь красные спирали электронагревателя. Где-то неподалеку пели люди, мелодия была простая, однообразная. Я держала в левой руке кусок змеевика — зеленоватый, с темными пятнышками, совсем круглый, точно водой обкатанный камешек, хотя осколки змеевика нечасто бывают такой формы, чаще они трескаются и крошатся. Он был как раз такой величины, чтобы я могла, сжав пальцы, спрятать его в ладонь. Я долгое время сжимала этот круглый камень и слушала пение, пока не уснула. Когда же через некоторое время я окончательно проснулась, то почувствовала, что камень у меня в ладони становится как бы менее материальным, что пальцы мои проваливаются в него, а он уже почти не ощутим, он исчезает… И вот он исчез совсем. Я немножко была этим опечалена: я ведь мечтала, как было бы замечательно — вернуться из Правой Руки, зажав в ладони кусочек того мира; но чем яснее становилась моя голова, тем быстрее растворялась и эта тщеславная мысль. Впрочем, через много лет тот камешек вернулся ко мне. Я шла вдоль берега Лунного Ручья со своими сыновьями, которые тогда еще были совсем маленькими. И младший из них увидел тот камешек в воде и подобрал его и назвал «другим миром». Я сказала сыну, чтобы он сберег его и положил в свою плетеную корзинку с крышкой. Он так и сделал. Когда он умер, я снова опустила этот камешек в воду Лунного Ручья.

Я пробыла под воздействием того видения первые двое суток Танца Солнца, который празднуется Двадцать Один День. Я чувствовала себя очень слабой, утомленной, и меня оставили в хейимас на весь праздник. Я могла слушать Долгое Пение и порой выходила в другие комнаты хейимас; мне были рады даже в самой дальней потайной комнате, где пели и танцевали в честь Внутреннего Солнца и где у меня было то видение. Я обычно садилась, слушала и посматривала на них вполглаза. Но если я пыталась наблюдать более внимательно, или подпевать, или хотя бы касаться большого барабана, слабость тут же накатывала на меня, точно волна на прибрежный песок, и приходилось снова прятаться в той маленькой комнатке с земляными стенами и потолком и ложиться на землю, точнее — погружаться в землю.

И вот однажды утром меня разбудили, чтобы я послушала веселый Гимн Зиме, и впервые за Двадцать Один День я взобралась по лестнице на крышу хейимас и увидела солнце.

На тех людей, что танцевали Танец Внутреннего Солнца, была и в дальнейшем возложена забота обо мне. Они рассказали мне, что я была в опасности и что если теперь мне явится иное видение, то я должна постараться его нарушить, ибо еще слишком слаба для дальнейших испытаний. Мне не велели танцевать и все время приносили мне разные лакомства, они так ласково уговаривали меня поесть, что отказаться было невозможно, так что в конце концов я стала есть с удовольствием. После Дня Восхода мной очень заинтересовались некоторые из ученых в хейимас и взяли меня под свою опеку. Моими учителями и наставниками стали Черный Деготь из моего Дома и Молоко из Дома Обсидиана. И я начала учиться подробно излагать свое видение.

Сперва я думала, что учиться тут нечему: всего-то и нужно, что рассказать увиденное.

Молоко работала со словами; Черный Деготь — со словами и барабаном, а еще он пел старинные песни. Они заставляли меня продвигаться очень медленно, рассказывать по крохотному кусочку, иногда — произносить всего лишь одно слово и без конца повторять то, что я оказалась в состоянии вспомнить, в такт старинной священной мелодии, чтобы все было изложено как можно точнее и правдивее и стало впоследствии достоянием слушателей.

Когда же наконец, благодаря их методике, я начала понимать, что это на самом деле такое — рассказать то, что явилось тебе из иного мира, — и когда невероятная сложность и бесчисленные живые детали моего видения вспомнились вновь, ошеломив меня и заполонив собой все мое воображение, лишая меня способности описать их, я испугалась, что перепутаю и забуду все это еще до того, как успею ухватить хотя бы один фрагмент того удивительного спектакля, и что даже если я и припомню потом кое-что, то все равно никогда ничего понять не смогу. Мои наставники подбадривали меня и усмиряли мое нетерпение. Молоко говорила:

— У нас-то кое-какой опыт в подобных вещах есть, а у тебя никакого. Ты просто должна научиться говорить о небесных явлениях земным языком. Ну вот послушай: если бы новорожденного отнесли на вершину горы, смог бы он спуститься назад, прежде чем научится ходить?

Черный Деготь объяснял мне, что, по мере того как я учусь воспринимать рассудком то, что восприняла тогда лишь зрительно, я постепенно приближаюсь к существованию как бы в обоих Мирах одновременно; а потому, говорил он, «спешить тебе совершенно некуда».

— Но ведь это же займет долгие годы! — говорила я.

— Ты уже занимаешься этим тысячу лет. Желчь говорила верно: душа у тебя старая.

Меня все эти намеки очень беспокоили, я зачастую не могла понять, шутит Черный Деготь или действительно так думает. Молодых всегда задевают подобные вещи, и какой бы там старой ни была моя душа, разуму моему было всего пятнадцать лет. Мне потребовалось прожить еще довольно долго, прежде чем я начала осознавать, что многие вещи можно сказать только шутя, хотя за шуткой будет скрываться истина. Я должна была полностью вернуться в Дом Койота из Дома Ястреба, чтобы понять это, и я до сих пор порой об этом забываю.

Черный Деготь вечно шутил, пугал меня, поддразнивал, но вообще-то он был очень добрый, и я его совсем не боялась. А вот Молока я боялась с тех самых пор, когда она посмотрела на меня в Обществе Крови и спросила:

«Зачем ты здесь?» Она была очень умной, ужасно много знала и была главной Исполнительницей Песен этого Общества. Она обращалась со мной спокойно, была терпеливой, беспристрастной, но никогда — мягкой, и я ее боялась. С Черным Дегтем она держалась вежливо, но было совершенно ясно, что за этой вежливостью скрывается презрение. Она полагала, что место настоящего мужчины в лесу, или в поле, или в мастерских какого-нибудь Цеха, а не среди священных и умных вещей. В Обществе я как-то слышала ее насмешливое шутливое замечание: «Мужчина, что занимается любовью с помощью мозгов, думает, наверное, с помощью пениса». Черному Дегтю ее мнение о нем было прекрасно известно, однако мужчины-интеллектуалы, мужчины-ученые привыкли, что в их физических возможностях женщины всегда сомневаются, а достижения преуменьшают; он, казалось, не обращал внимания на высокомерие Молока в отличие от меня: я порой пыталась защищать его от ее нападок, а однажды даже заявила запальчиво:

— Хоть он и мужчина, но думает ничуть не хуже, чем женщина!