Дарья Зарубина - Ведьма

Блины подобрали, кое-как уложили на широкое блюдо, отряхнули рукавом — в народную харю за дармовщинку и этак пойдет, повалявши. Только Проха не видел страданий блинов, он уже скрылся от праведного гнева девок под лавкой и, улучив момент, рванул дальше, туда, откуда долетал запах скошенной травы и конского навоза — на двор.

Столы во дворе уж поставили, а тетушка-суматоха да бабушка-толчея без куска хлеба не оставят. Досадуя на себя, бестолковую голову да урчащую утробу, Проходимец торопливо засеменил по выскобленным до бела доскам. Но Судьба шельму метит, и сколько ни юли, вороватую морду ни прячь, а по носу щелкнет.

Уж хотел непутевый Проха нырнуть в дверь, как она отворилась, и взошел потный и бурый от жары и усердия Юрек.

Прошка метнулся было от его сапог обратно — и тут хода уж не было. Навстречу Юреку, не обращая внимания на сжавшегося под скамьей Проху, вышел скорым шагом старый хозяин. Одетый пышно, богато — видно, уж к свадебке изготовился. На груди, на плечах гербы княжеские — камней, как у бабы на кадке с капустой. Каждый по голубиному яйцу. Так и сияют, так и переливаются, искрами драгоценными сыплют.

— Сколько набрали? — грозно спросил старый князь, а Юрек, дурья башка, все вьется, медлит.

— Двух золотников взяли, слепого да увечного, мануса-старика — отбиться хотел, да мы скрутили.

— А старого словника? — напряженно спросил князь. — Того, что в линялом шатре, взяли?

Глаза Юрека, и без того невеликие, сузились, забегали, правая рука, своевольничая, принялась пощипывать край левого рукава.

— Не поспели взять, княже, — оправдываясь, проговорил Юрек. — Утек старый прохвост. Видно, в будущее глянул…

— Глянул, — осипшим голосом пробормотал князь. — Да ничего. Хватит. Веди этих в подвал да ставь с ними Витека. Он, знать, потолковей тебя. Авось не разбегутся.

Бурая краска не то стыда, не то гнева залила шею и уши Юрека, но князь не глядел на него, потер пальцами высокий лоб.

— Вот что, Юрек, — бросил он, поворачиваясь на каблуках, — дам тебе оправдаться. К вечеру приходи.

И Казимеж ушел, тяжело ступая подкованными сапогами, а Юрек поднялся с пола и принялся отряхивать плащ, бормоча под нос ругательства, от которых даже видавшему виду Прохе стало скверно.

Проходимка высунул нос, надеясь прошмыгнуть мимо Юрека, но тот заметил его и что есть силы ударил по широкой голове.

— У, песье отродье, пшел! — рявкнул он, словно бедолага-гончак был повинен во всех несчастьях палочника. — Пшел, тебе говорят, паскуда! Пришибу!

Прошка, не пожелав быть пришибленным, кинулся прочь, в домашнее крыло. И тут в одно мгновение забыл и страх, и голод. Охотничий азарт поднял голову, заставляя пса устремиться, торопливо стуча коготками, в сторону хозяйских спален.

Пахнуло чужаком. И все было бы ничего. Дом, наполненный людьми, обрушивал на собачий нос тысячи запахов. Но этот… Этот он узнал бы из тысячи тысяч.

В одной из комнат был тот, кого Прошка пытался достать, да так и не достал под воротами княжьей охотничьей деревеньки. Того, чей запах уловил он, когда ткнулся носом в одежду раненого Илария. Прошка любил Илария за щедрость, за веселый нрав. Да разве мог он за все те сахарные кости, за пироги с рыбой, печенкой, мясом, за кулебяки, что получал от мануса, не отблагодарить его лучшей собачьей благодарностью — поимкой злодея-мучителя.

Проходимец кинулся в дверь, другую, третью, чувствуя, как запах чужака из тонкой ниточки превращается в веревочку, узкую ленту…

Крупный пес ворвался в комнату так внезапно и шумно, что одна из девок выронила корыто с водой, вторая поскользнулась и ухнула навзничь, по пути угодив расческой в глаз той, что разлила воду. Обе взвыли, стараясь ухватить вьющегося между ними Проху. Но он перескочил через перевернутое корытце и рванул дальше, в полутемную комнатку, угодил боком в дверь, но створка не поддалась. Тогда Проха разбежался и, подпрыгнув на всех четырех ногах, ударился. Дверь отворилась, и Проха повалился, отфыркиваясь и глухо рыча, прямо к шитым туфелькам княжны.

Эльжбета охнула, бледнея, прижала руки к щекам и тотчас попятилась, потому как гончак смотрел не на нее, а на открытое оконце, в котором — он мог поклясться — мгновение назад исчез штопаный колпак чужака. Не обращая внимания на сдавленный вопль у Эльжбеты, Проходимка вскочил на лавку и перемахнул через подоконник.

— Скорей, скорей! — торопило прыгавшее в груди сердце. — Торопись!

Не разбирая дороги, не оглядываясь по сторонам.

— Эх, Цветноглазая, хоть бы одолжила ты мне свой ветер… — Тадек похлопал усталого коня по шее, но тот уже начал привставать. Тадек любил лошадей и в другой день пожалел бы беднягу, но острая шпора злости колола ему сердце, тревога застилала глаза матовой пеленой, и он жестоко торопил измученного гнедого. Трое суток до Бялого из Дальней Гати. Но если не жалеть лошадей, то можно и раньше поспеть.

Откуда под самые копыта сунулся старик, Тадеуш так и не понял. Увидел только, как плешивый растяпа, дергая ногами, катится в придорожную канаву. Молодой книжник выругался просто и скупо, как человек, которого душит ярость. Спрыгнув с лошади, подбежал к старику и нетерпеливо подал руку:

— Поднимайся, — бросил он. — Жив?

Старик уцепился за протянутую ему ладонь, пыхтя и отдуваясь, выбрался из чертополоха и приготовился стонать и жаловаться, но перевел взгляд на лицо юноши. Тадек даже невольно потрогал ладонью лоб, щеки — может, испачкался где ненароком или запуталась в волосах ветка. Нет. А старик так и впился взглядом ему в лицо, и взгляд был странный, то ли испуганный, то ли печальный.

— Не езди, — наконец зашептал странник, пристально глядя в глаза Тадеку. — Ничего не воротишь, а Безносая тебя уж в перелеске дожидается. Разговор у нее к тебе есть… и не белый, шитый золотом платочек приготовила она тебе в дар…

— Так ты, дед, не иначе словник, мое будущее видел, а копыт конских не заметил? — отозвался Тадеуш, стараясь не поддаться страху. Он собрался снова вскочить в седло, только старик вцепился в его руку своей кривой рачьей клешней, да так, что пальцы свело судорогой:

— Не в твое будущее я глядел, да и для тебя увидел достаточно. Не езди, отступись…

— Нет, старик, твоего будущего, — бросил Тадек, стряхивая с себя цепкие пальцы словника. — Покуда настоящим не станет, нет его. Словно ты молод не был. Сам знаешь, что не отговоришь, зачем каркаешь…

Старый словник обеспокоенно оглянулся и, поднявшись на цыпочки, шепнул:

— Не подашь ли старику на постой да пропитание?

Тревога, давившая Тадеушу сердце, отхлынула. Страх отступил, съежился, поблекнул. Видно, растревоженное сердце сыграло с молодым книжником злую шутку, вот и принял он старого попрошайку за ясновидца, готов был поверить его болтовне.