Дарья Зарубина - Ведьма

И Агнешка зря бросала взгляд туда, где уже должно было зазеленеть рассветом небо. Повсюду была лишь надвигающаяся тьма.

Невзирая на гневное ржание Вражко, Агнешка только высыпала коню немного овса и кинулась в дом — посмотреть, не очнулся ли манус.

— Как ты, сердечко мое? — ласково спросила она, ледяной правой рукой касаясь его горячего, покрытого испариной лба, а левой срывая прилипшую к ногам мокрую юбку.

Иларий не ответил, но темные ресницы дрогнули, раз, другой. И это еле заметное движение тотчас переменило планы травницы. Морок отпускал Илария, медленно разжимал когти. И теперь уже не могла Агнешка оставить мануса одного: вдруг пробудится, увидит незнакомое место, обожженные руки…

Саму лекарку руки мага уже не пугали — радовали. Хорошо заживали раны. Ладони — уже не гнилое мясо, здоровая молодая розовая кожа. Подождать седьмицу-другую, и обретут былую легкость движений. Единственное, чего не знала и не могла знать Агнешка, сможет ли манус вернуть свою прежнюю силу.

Она слышала от матушки, что, случается, годами золотники своих помощников ищут: колечки перебирают, медальоны, перстеньки, браслеты. Не во всяком колечке магия в круг пойдет, разбежится, чтоб переплестись со словами в заклятье. Манусам сила дана не в пример большая, да к этой силе — одни руки, выбирать не из чего. А что делать, когда эти руки как чужие, мертвее деревяшки?

Агнешка набросила сухое, склонилась к Иларию. Положила голову на грудь мануса, послушала дыхание. Тотчас кинулась назад, в маленькую кухню, где, накрытый новиной, отстаивался отвар.

Влила несколько капель в рот беспамятному.

— Рано тебе, Иларий, просыпаться, — неуверенно, словно боясь, что манус уже слышит ее, прошептала девушка. — Больно будет.

С губ мага сорвался стон.

На глаза травнице навернулись слезы.

А вдруг не вынесет, не очнется, сгинет ласковый маг. Мучительная тоска сжала сердце. Агнешка торопливо вынула небольшой ножичек, отрезала смоляную прядь длинных манусовых волос и, словно стыдясь, спрятала памятку в материнский медальон.

— Помнишь, как брал у лисички волос, — тихо спросила она, прижимая медальон к сердцу, — знак того, что помощь мою примешь в уплату долга. Отплатила я тебе, Иларий. И, сама знаю, больше, чем на волос. Теперь ты мой должник. И в уплату обещай мне, что вернешься. Что подавится Безносая, и ты будешь жить.

Мгновение спустя кто-то негромко, коротко постучал в дверь.

— Есть кто? — спросили из-за двери, и Агнешка испуганно наклонилась над широкой лавкой, где лежал Иларий. — Не пустите ли путника на постой? Гроза идет…

— Чего надобно?

Голос дрогнул, но дверь отворилась, приглашая войти.

Старый Болюсь не стал отказывать вертихвостке-двери: зовешь, так войду, не посмотрю, что у дома крыша проваливается, а крыльцо поднято наспех, на живую нитку.

Дверь скрипнула и, распахиваясь, едва не ударилась о стену. Но хозяйка дома, совсем девочка, ловким прыжком удержала тяжелую створку.

— Спит кто? — вполголоса спросил Болеслав.

Девчонка не ответила, уставилась в глаза старику, заслонила собой вход в избу. Серые глаза девушки и отливающие рыжиной волосы показались смутно знакомыми, словно уже видел где-то старый словник эти желтые прядки у висков, этот взгляд. Да только тогда выражение этих глаз было другое…

— А тебе что, дедушка? — ласково сказала девушка, но не смягчила тяжелого взгляда.

«Как есть на словницу налетел, — испуганно подумал Болюсь, — вон как вылупилась, чай, прикидывает, как петельку лучше закинуть. Заставит выболтать лишнего, а потом на порог не пустит».

Ни заглянуть в будущее, ни хоть как-то защититься от всевидящего взора словницы сил у Болюся не осталось — все забрали ясновидение для бяломястовского князя, дальний путь и бессонная ночка на постоялом дворе. Нехорошо смотрел на старика и его кошелек тамошний слуга-мертвяк. Этакий удавит сонного, только хмыкнет. Вот и тронулся в дорогу Болюсь, как дождь вылился, и заплутал.

Не хотелось старому прощелыге встретить утро в лесу. Где-то вдалеке наспевала темной гроздью сизая грозовая туча. В ее отвисшем наполненном влагой брюхе глухо рокотало. А вдруг да вспорется это брюхо над самой головой — не спасет линялый шатришко. Дождичек-то не глядит, с посохом ты, с книжкой или с драной сумой, всех одинаково поливает.

А ему, Болеславу, простужаться совсем негоже. Прошлой зимой простыл, так едва не помер. В былые годы одним словечком бы услал брюхатую грозой тучу подальше, другой дорогой. А теперь года уж не те. Ослабла колдовская хватка, и сила внутри расходится медленно, тяжело, словно нехотя, покуда раскрутишь, покуда на язык стечет… И слово сказал — уж иссякла. А после Казимежевой работы поджилки трясутся, где уж силу крутить, тучи гонять.

Зато девчонка — не туча. Хоть пусть бы и словинца. Живет в лесу, стало быть, если и обучена, то нехорошо, по верхам. Болеслав заклинанья не учует. Старик мягко, по-отцовски глянул на девочку, пригладил пальцами белую жидкую бороду, молчал, улыбался, а как почувствовал, что вскипела сила, к языку подошла, ответствовал:

— Прости, хозяюшка, что в неурочный час. Странник за дорогой идет, вот она к тебе и вывела. Попенять бы ей, проказнице, так уж поздно, дальше побежала. На твою доброту все мое упование. Не пустишь ли на постой?

Этим путем Болюсь хаживал, и не раз. Самый простой из его словнических крючков: на «прости» забрасываешь, на «доброту» подсекаешь, а дальше хозяюшка сама навстречу кинется, как отца родного приветит.

Только эта оказалась не так проста. Не зацепило ее Болеслава простенькое колдовство. Как стояла в дверях, так и осталась, только усмехнулась уголком бледного рта и глаза прищурила.

— Что, дедушка, в дорогу пустился, а человеческой доброте не доверяешь? Сразу с порога словничью петлю? — весело отозвалась девочка.

— Не погуби, хозяюшка! — Забыв года, Болеслав повалился на шаткое крыльцо в ноги девушке. — Не признал высшую. Как хочешь казни старого дурака, только прости, что мастерства твоего не уважил…

Не на шутку перепугался Болюсь. Молодая, сильная, Высшая — да одна Земля ведает, что она может сотворить. Хорошо, если будет недостойный до конца дней рысить по дорогам осликом или мулом, а ежели что похуже… И поделом плешивому дурню. Пожалел силы проверить, кто перед ним, положился на опыт и догадку. Но предчувствия и тут обманули старика. Вместо того чтобы обрушить на его голову все немыслимые казни, девочка спустилась с крыльца, села возле упертой в доски головы Болеслава и с усмешкой спросила:

— Голова-то не устала, дедушка? Небось не привык кланяться? Не по тебе эта наука…

Болеслав удивленно поднял голову, с опаской глянул на девушку. Она ласково улыбалась.