Дарья Зарубина - Ведьма

Возчик хотел шикнуть на пса, но вид у кобеля был такой радостный и придурковатый, что Славко только потрепал проходимца по широкой голове, потянул за ухо. Пес игриво потянулся прикусить за руку, но поймал только воздух. Возчик поднял котел, понес следом за стряпухой.

— Идет дяденька Щур, — словно самой себе под нос заметила Ханна, едва приметно улыбаясь.

Глянул на нее Славко — и понял с изумлением, что не женщина она вовсе, а совсем еще девчонка.

— Идет, красуется, а штанина у него от самого паха до колена ножиком разрезана. Все бы добро растряс, кабы было чем трясти.

Возчик невольно улыбнулся: заметила. Но тотчас нахмурился.

— Негоже девке такие шутки шутить, — буркнул он. — Много ли ты в добре тряском понимаешь.

— Да куда мне шутить, — поджала губки Ханна. — Вы, дяденька, шутите, а я только мелочи подмечаю.

— Верно ты сказала, мелочь это. Штаны-то он переменит, а мне с такой щекой еще не один день ходить. Добро, если следа не останется. Плохой я, девка, шутник, как ты — ведьма.

— Вот и зря ругаешься, — проговорила стряпуха, подзывая пса. Тот сунулся ей под руку, получил полпирога и тотчас проглотил, только зубы клацнули. — Хотел он самым главным себя назначить — и всему свету крикнул, а ты ему на ухо сказал, что ошибся наш Щур. Брехливая собака на ветер лает, а тихая мясо рвет. Хоть и плохая из меня ведьма, а людей я, дяденька Борислав, хорошо вижу. Ты громко брехать не станешь, подумаешь, а уж потом и ухватишь. Щур бы меня давно уж Кровавому Чернцу продал, а ты даже словом никому не обмолвился, значит, не решил еще, где от меня будет больше пользы, держишь в рукаве на случай встречи с Владиславом из Черны. Сюда лей, — она указала на неглубокую ямку в земле, разрытую какими-то зверями, — около хижин помои выливать негоже. Прежняя ваша повариха лила, зверей приманила. Как первую ночь я у вас ночевала, все кто-то рылся и рычал под стеной. Я зверей не боюсь, а Прошка мой извелся совсем, до охоты уж очень горяч. Весь хлеб ему скормила, чтоб не рвался за полночь с лесным зверьем воевать, войско Щурово не будил. Пришлось травяным взваром все облить, чтоб отпугнуть.

Проха понял, что о нем говорят, заглянул в глаза хозяйке и получил еще кусок хлеба.

— Ловушку бы какую поставить здесь, на яме. Что зря копают. Кто в суп годен, кто на шубу. Холодает уже. Седьмицу-другую еще подарит тепла мертвяцкое лето, а там уж и к зиме дело, а у меня теплого, кроме Прохи, с собой ничего.

Славко окинул взглядом собеседницу, пока она пыталась выхватить у него пустой котел, мол, сама справится дальше. Невысокая, худая, на бледном лице тени одни — под глазами, под скулами, будто вот-вот Землице душу отдаст. Глаза, обведенные смертной тенью, еще больше кажутся — серые, словно два куска горного хрусталя, только пробегает порой лукавая злая искра. На запястьях, как ни дергает девчонка вниз черные рукава, видны зеленоватые следы чьих-то крепких пальцев, губа прокушенная еще не зажила. Нет, не в гости к Цветноглазой собралась стряпуха — из гостей едет.

— Не замерзнешь. У меня тулуп есть, не новый, зато теплый. Зайдешь ко мне к вечеру, я тебе отдам.

Стряпуха насторожилась, едва заметно подалась в сторону. Испугалась.

— Да полно тебе, я девок не ем. Вижу, что кто-то тебя обидел, только явно не Чернский князь — попадись ты ему, не отделалась бы синяками да ссадинами. Значит, позарился слабый маг на безответное. Сам таким был, пока силу топь не выпила. Думал, моей охоты довольно, а девки на то и есть, чтоб подол задирать. Только теперь не таков. Приходи смело — вреда тебе не сделаю.

— Даром сало только в мышиной ловушке, — огрызнулась Ханна. — Говоришь, отдашь так, а приходить велишь вечером. Чтоб после ужина до завтрака не хватились.

Славко свысока глянул на девчонку — кожа, кости да глаза, а опаски — на троих.

— Не хочешь даром брать, положишь мне за ужином лишний кусок мяса в щи. А за тулупом, коль хочешь, сейчас заходи. Только котлом своим мне сапоги не замажь.

Ханна, явно обрадованная, что можно получить тулупчик прямо сейчас и за такую смешную цену, побежала едва не вприпрыжку под навес в кухню, бросила котел у летней печи. За ней метнулся Проходимец, наконец улучивший час поиграть, прихватил хозяйку за подол, получил шутливый тычок и, вывалив на сторону широкий розовый язык, принялся подскакивать рядом, мотая хвостом.

Пса оставили снаружи. Он завалился на крыльце и стал, громко сопя, нюхать сквозь дверь, словно думал, что сможет по запаху определить, грозит ли хозяйке опасность, и ворваться внутрь.

Ханна вошла и замерла у входа. Внимательно и настороженно оглядела жилище возчика. В лесу он останавливался редко, чаще на постоялых дворах в Бялом или Черне. Скарбом в новой своей жизни не разжился, да и не к чему было. Это раньше, когда жил при жене и при манусовой силе, имелись у него шитые плащи и кафтаны с серебряными пуговицами. Блестели в доме начищенные ложки да слюдяные оконца с резными ставенками. Нынешнему Славке хватало его слепой хижины с парой лавок да вколоченными в притолоку гвоздями — вешать одежду. То, что не носил, но жалел выбросить, все думал захватить в дорогу и отдать нищим или убогим, — пылилось в большом сундуке, на котором порой ночевал кто-нибудь из гостей лесного города. Если оставался жить — получал свой угол в одном из домов или собственную хижину. Гости были все чаще непривередливые, раненые или изможденные скитаниями по лесу настолько, что засыпали прямо на досках, не дожидаясь, когда хозяин бросит на сундук истертое лоскутное одеяло — последнюю память о прошлой своей жизни, что решился захватить, уходя, из пустого манусова дома в Черне. Все чаще постояльцы хижины были из тех, кому не стоит не то что на постоялый двор — близко к городским воротам подходить, тотчас пристроит князь Влад на кол или Страстную стену, да и другие князья не добрее окажутся — хорошо, если просто клеймят да сотню плетей прикажут выдать… Эти гости никогда не пеняли возчику, что не похоже его обиталище на дом — привычные они были к бездомной жизни, есть крыша и лавка — и ладно.

Стряпуха Ханна смотрела иначе — переводила взгляд с одного на другое: с затянутого паутиной угла на потемневшую доску лавки, с заметенного кое-как под лавку сора — на позеленевшие петли сундука, с брошенной на крышку грязной рубахи — на одинокую кружку рядом со скомканным лоскутным одеялом. Но смотрела без осуждения, а словно прикидывая, с чего начать наводить порядок в запущенном жилище холостого возчика. Одно слово — баба.

Однако от этого взгляда, в котором так и сквозила невольная жалость, Славко рассердился, швырнул рубашку в угол, открыл сундук, вытащил со дна тулупчик. Тряхнул. Полетели во все стороны пыль и поеденная молью шерсть. Возчик засопел, стараясь не чихнуть. А девка не удержалась — чихнула, прикрыв рот черным рукавом.