Гай Кей - Сарантийская мозаика

— Это хуже, чем убить обыкновенного человека? Или сотню людей? — Голос бассанида звучал еле слышно, выдавая степень его усталости. — В чем одаренного?

— Он уже становился поваром. Настоящим, — ответил Струмос. — Мастером.

— Вот как? — переспросил доктор. — Мастером? Он слишком молод. — Он посмотрел на лежащего Кироса.

— А ты никогда не видел талант, дар, проявившийся рано? Разве ты сам не молод, несмотря на твои фальшивые крашеные волосы и эту смехотворную палку?

Тарас увидел, как доктор поднял глаза, и при свете факелов и фонарей заметил, как что-то — воспоминание? — промелькнуло на лице бассанида.

Но он ничего не сказал. Вся его одежда была испачкана кровью, и на щеке виднелось пятно крови. Сейчас он не выглядел молодым.

— Этот мальчик был моим наследством, — продолжал Струмос. — У меня нет сыновей, нет наследников. Он бы... превзошел меня, потом. Его бы запомнили.

Доктор снова заколебался. Он еще раз посмотрел на тело. Через секунду он вздохнул.

— Его еще могут запомнить, — пробормотал он. — Кто решил, что он мертв? Он не выживет, если его оставить лежать на камнях, но Колумелла сможет очистить рану и перевязать ее — он видел, как я это делаю. И он умеет зашивать раны. А потом...

— Он жив! — закричал Разик и бросился вперед, падая на колени рядом с Киросом.

— Осторожно! — рявкнул доктор. — Принесите доску и положите его на доску. И ни в коем случае не позволяйте этому идиоту Амплиару пустить ему кровь. Если он это предложит, вышвырните его из комнаты. Отдайте его Колумелле. А теперь, — сказал он, поворачиваясь к Струмосу, — где мои провожатые? Я готов идти домой. Я... очень устал. — И он оперся на свою палку.

Повар посмотрел на него.

— Еще один пациент. Вот этот. Прошу тебя. Я тебе сказал, у меня нет сыновей. Я верю, что он... я верю... Разве у тебя нет детей? Ты понимаешь, что я говорю?

— Здесь есть лекари. Ни один из этих людей сегодня не является моим пациентом. Я мог бы даже не приходить к Скортию. Если люди упорно делают глупости...

— То они всего лишь такие, какими их создал бог, или Перун и Богиня. Доктор, если этот мальчик умрет, это будет торжеством Азала. Останься. Исполни свой профессиональный долг.

— Колумелла...

— ... лечит наших коней. Прошу тебя.

Бассанид долгое мгновение смотрел на него, потом покачал головой:

— Мне обещали провожатых. Не такой медициной я занимаюсь, не такой образ жизни веду.

— Никто из нас не ведет такой образ жизни по собственному выбору, — произнес Струмос таким голосом, какого никто еще от него не слышал. — Кто выбирает насилие в темноте?

Воцарилось молчание. Лицо бассанида оставалось бесстрастным. Струмос долго смотрел на него. Когда он снова заговорил, его голос больше напоминал шепот:

— Если ты решил, мы тебя не станем удерживать, разумеется. Я сожалею о своих недобрых словах. Синие Сарантия благодарят тебя за помощь, оказанную сегодня днем и ночью. Ты не останешься без вознаграждения. — Он оглянулся через плечо. — Пускай двое из вас пройдут вперед по улице с факелами. Никуда не сворачивайте. Крикните людей городского префекта. Они должны быть недалеко. Они проводят доктора домой. Разик, беги в лагерь и приведи четверых, пусть возьмут столешницу. Скажи, чтобы Колумелла нас ждал.

Всеобщее оцепенение прошло, люди бросились выполнять его приказы. Доктор повернулся к ним спиной и стоял, глядя на улицу. Тарас видел по его позе, что он совершенно обессилел.

Теперь его посох казался вещью необходимой, а не взятой для вида. Тарасу было знакомо такое ощущение: в конце дня гонок простой проход от песка дорожек по туннелю до раздевалок, казалось, требовал больше сил, чем у него оставалось.

Он тоже смотрел мимо бассанида на улицу. И в эту секунду увидел, как в начале улицы промелькнули роскошные носилки — видение, поразительное воплощение золоченого изящества и красоты в безобразной ночи. Два человека с факелами подошли к концу улицы; носилки ненадолго осветил золотистый свет, потом они исчезли, уплыли по направлению к Ипподрому, Императорскому кварталу, Великому Святилищу, нереальное видение, мимолетное как сон явление из другого мира. Тарас моргнул и с трудом сглотнул.

Двое посланных начали звать людей городского префекта. Они сегодня ночью были на всех улицах. Тарас снова посмотрел на восточного лекаря, и вдруг — совсем не к месту — перед ним возник образ его матери, воспоминание из детства. Он увидел ее стоящей точно так же перед кухонным очагом. Она только что не позволила ему снова уйти из дома и вернуться в конюшни или на местный ипподром (чтобы наблюдать за рождением жеребенка, или за тем, как жеребца приучают к поводьям и колеснице, или еще за чем-нибудь, связанным с лошадьми), а потом глубоко вздохнула и передумала из любви, снисхождения или понимания того, что он сам только начинал осознавать. Она повернулась к сыну и сказала: «Ладно. Но сначала выпей эликсира, уже холодно, и надень теплый плащ...»

Бассанид глубоко вздохнул. Повернулся. В темноте Тарас вспомнил о своей матери, далеко отсюда, давно. Доктор посмотрел на Струмоса.

— Ладно, — тихо произнес он. — Еще один пациент. Потому что я тоже глупец. Проследи, чтобы его положили на доску лицом вниз и сначала подняли левую сторону.

Сердце Тараса сильно билось. Он увидел, как Струмос посмотрел на доктора. Свет факела был неровным, мигающим. Теперь в ночи слышался шум, впереди и сзади, — это Разик привел подмогу. Дунул холодный ветер и пустил струю дыма между двумя мужчинами.

— Значит, у тебя есть сын? — спросил Струмос Аморийский так тихо, что Тарас едва услышал.

— Да, — ответил бассанид через мгновение.

Тут поспешно подошли носильщики, вслед за Разиком они несли доску из обеденного зала. Кироса подняли на нее, осторожно, так, как было приказано, и они все вернулись в лагерь. Бассанид помедлил у ворот и переступил порог левой ногой.

Тарас следовал за ним последним, он все еще думал о матери, у которой тоже есть сын.

Ей казалось, что большую часть жизни здесь, в городе, который называли центром мира, она провела у окна, выходящего на улицу, в той или иной комнате. Она наблюдала, но ничего не делала. Это не обязательно плохо, думала Касия, ведь обязанности на постоялом дворе или дома (особенно после того, как умерли мужчины) никак нельзя было назвать приятными. Но все же иногда возникало странное чувство, что здесь, предположительно в самом центре мировых событий, она — всего лишь зритель, словно весь Сарантий — это театр или ипподром, а она сидит на одном месте и смотрит вниз.

С другой стороны, какую активную роль могла играть здесь женщина? И, конечно, нельзя сказать, чтобы у нее возникало хоть малейшее желание оказаться сейчас на улице. В городе было так много движения, так мало спокойствия, столько людей, которых она совсем не знала. Неудивительно, что люди возбуждены: что могло заставить их чувствовать себя в безопасности или внушить уверенность? Если император был их отцом каким-то сложным образом, почему они не должны были стать неуправляемыми, когда он умер? Стоя у окна, Касия решила, что хорошо бы иметь ребенка, полный дом детей, и поскорее. Семья может стать защитой, — как и ты для нее, — от внешнего мира.