Оксана Демченко - Топор Ларны [Litres, СИ]

– Что тебе за польза с моего шитья? Я вижу: нет её, будто обман вершу, а не дельное дело. Ты объясни, может, оно верно и сложится. Я стараюсь. Честно.

– Все объяснил, что умел. В лес ты вошла, а вот шить моими нитками не научилась… ну и не надо. С тобой мы и так славно коротаем время.

– Разве в этом лесу есть время?

– Ты на себя глянь. Было шесть лет, десять минуло… Есть время. Еще как есть. Вокруг людей оно завсегда водится, оно вроде мошкары. Не отвяжется ни за что.

– Тебе не вредно? Я раньше и не подумала, что я тут не к месту.

– Ишь, раззаботилась. Мне уже почитай все не вредно. Кушай.

– А нитки ты где берешь?

– Да везде… Разве ты их не замечала никогда? Так ясное дело, оттого и нет прока в твоем шитье. Не замечала… Разучился я сказки выплетать. Разучился. Беда… А может, и это уже не беда? Кушай.

Ну как с ним разговаривать? Все вроде внятно да ясно, только не осело ни единой крошечки понимания в лукошке моих разумений. А Кимочка огорчился так тяжело и даже безнадежно… Поник весь, меньше стал на вид. В чем вина и как исправить? Остается лишь снова разбирать нитки, раз принес и велел. Он ведь не шуткой считает их, а чем-то важным и даже, кажется, главным.

Нитки сегодня красивые. Лиловые, как марник под солнцем. Золотые с розовым – вроде сосновых стволов по утру. Черничные, какие тетке туче в пору подарить, так на её тушу похожи. И серые есть с ивовым глянцем – дождинки. И зеленые в крапинах теней, прямо лиственные. И земляничные, аж запах от них идет. Остается взять иглу, рукой провести над тканью, восстанавливая натяжение. И начать шить. Сперва, знамо дело, небо. Синее оно, в нем покой и надежда. В нем свет. И туча, но и она – благо.

Нехорошее ниже копится. Там, где мы живем – люди да выры. Вся грязь вокруг нас лепится… Разве я виновата, что кимкиными нитками грязи не вышить? И не надо, а только и этот лес у меня не получается. Совсем. Сколь пробовала – даже иглы ломаются. Бестолковая я, огорчение кимкино, крах его надежд. Вижу, больно ему – а в чем беда, не сказывает. Ушел в дальний лаз, завозился – на ночь устраивается. Тяжко ему глядеть, как я не справляюсь с делом. Чернику ем, молоко пью, расту… Время в лесу из-за меня роится, не переводится. Но вот пользы – нет и малой.

Небо, как обычно, получилось замечательное. И тетка туча, и штопка проливного дождя.

– Ты не плачь, – окончательно расстроился Кимка. – Еще такой напасти мне не хватало… Живем не тужим, складно дружим. И еще сто лет проживем.

– Кимочка, от твоих слов опять вопросы копятся. Сто – а дальше?

– Не твоя забота. Шей, бездельница. Может, оно и сладится. Но белых ниток не проси.

Отвернулся, завозился так сердито – и не скажи более ничего, всяко не отзовется. Только и без того многое вдруг ясно сделалось, вот как бывает. Чего уж себе врать? Вижу я нитки. Много их, и все как есть – старые. Некоторые с оттенком, а иные так уже залиняли, что вовсе костью мертвой белеют. Настоящие нитки, главные. А эти, какие Кимка носит – в них веса нет, оттого и не ложится стежок: канва-то не проста, это он смог мне втолковать.

Вредна я лесу, сильно вредна. И Кимке неполезна. А уж про сто лет слушать вовсе жутко. Словно далее нет безвременья этому лесу. Нет, не так! Далее и времени ему нет. Безвременье сгинуло, когда я в тень сунулась. Если припомнить, тогда Кимка был другой. Не уставал, спать и вовсе не спал. Зато теперь по полной ночи беспробудно сопит, ворочается – кости у него ноют.

Значит, надо всерьез дело делать. Понять бы, как? И что за дело мне полагается в жизни… Раз молчит Кимка, добрая душа, непростое оно – дело. Может, вовсе трудное. Он потому и сердится, хочет огородить меня от тягот. Без пользы только – и дело губит, и себя заодно. Вон: мерзнет, озноб его пробил. Худо, первый раз такое.

Остается мне решиться на крайнее средство. Тетка туча говорит громом, я её слов не разумею. Ветер – сплетник, сам верных слов не знает, а чужие треплет без разбора и разумения. Зверье здешнее не умнее обычного, что вне заветного леса обитает.

Под дождем страшно и мокро. Молнии крупные, близко бьют. Но в иное время дедушку Сомру и не встретить, ему ночь мила – так Кимочка сказывал. Значит, надо идти. Без кимкиной тропки самоходной, через корни сосновые и бурелом. Цепляясь за нитки, оборванные нитки, торчащие старыми потрепанными узлами. Хуже коряг они, ей-ей… Но я все ж пойду. Я решила.

У порога меня настиг стон Кимки. Озноб пробрал его, похоже, крепко. Разве оставишь одного? Очнется, искать бросится… Надо выждать, покуда выздоровеет. Он ведь обязательно выздоровеет, если сильно того желать. Вот уж в чем не сомневаюсь. И тогда сразу – к дедушке пойду, со спокойной душой.

Шром, дитя прохладных бухт рода ар-Бахта, расположился подобающим образом: на носу корабля, хвостом по ходу движения. Стоял он не просто так, с должной боевой выправкой. Напружинены все десять пар кривых жестких лап под мощным хвостом. Три пары передних, по сухопутному обычаю именуемых руками – вооружены. Усы топорщатся чешуйчатыми хлыстами, скручиваются и снова расправляются, шелестят негромко, предупредительно.

От выра в боевой позе исходит явная угроза, особенно зримая, когда главные глаза находятся на высоте в полную сажень над палубой, а головогрудь выпячена вверх с опорой на изогнутом хвосте.

«В бассейне ар-Бахта никогда не вылуплялось трусов и неумех», – упрямо твердил себе Шром. Пусть он не помнит настоящих глубин, он явился миру семьдесят восьмым в общем счете рода после начала новых времен. Но Шром ар-Бахта рьяно бережет честь рода. Согласно канону, он присягнул вылупившемуся на два номера раньше Боргу, хранителю бассейна ар-Бахта. И принимает его интересы, как свои. Эти интересы и привели сюда: брат сказал, что имеется за родным бассейном долг, что надо оплатить.

Круглые тусклые глаза на длинных стебельках поникли, хлысты усов опали. Трудно сохранять веру в свой бассейн и безупречность его личинок. Он-то, Шром, бережет честь и помнит заповеди глубоководья. Но брат Борг дал худшее место из возможных. Словно в насмешку… Хотя разве можно такое представить: родственная насмешка? Теперь, когда их в главном зале бассейна собирается на церемонию пересчета – трое, Шрон-то не приплывает… Но даже если и его учесть – все одно, выров ничтожно мало. Полнит душу отчаяние от осознания конечности жизни рода. Отчаяние, прежде казавшееся пустой угрозой высохших в своих панцирях стариков, для которых вся жирная рыба и сладкие водоросли – в прошлом…

Но если не насмешка – то что? Он, Шром, – боец, родился таким. Совершенный, неущербный выр, один из немногих подобных. Его спинной панцирь прошел полное испытание булавой и тяжелыми стрелами. Он выдержал неравный бой на каменной осыпи у края мелководья, отправив на корм рыбам двух взрослых опытных ар-Багга, с которыми род ар-Бахта был в натянутых отношениях. Хвост Шрома могуч, он позволяет выру плавать быстрее многих столичных курьеров. Чего уж прятать в донный ил заветное… Да, он мечтал о карьере при главном бассейне, о славе покорителя мятежников с глубинной суши, наконец. Увы, всему конец. Он стоит неподвижно и угрожает. Кому? Ничтожным кандальным рабам из числа людей. Отныне такова его участь, и ничего иного в жизни не случится. Ни хорошего, ни плохого… Потому что брат, страшно признать это, все же обманул и предал.