Александр Басов - Камень Богов (СИ)

Отец Иаков представлял собой довольно комичное зрелище — вытянув худую шею и нахмурив кустистые брови, он напряжённо всматривался вдаль, словно жаждал увидеть нечто новое в ежедневно повторяющемся действе. В момент кульминации задержал дыхание, о чём моментально известили — перестав шевелиться — растущие из ноздрей волосы, после шумно выдохнул, смиренно склонил голову и упёрся взглядом в Милену, сидевшую в первом ряду напротив алтаря. Несколько мгновений преподобный подслеповато щурился, быстро стрельнул глазами вправо, затем влево и, не заметив больше никого из наделённых властью, приблизился к девушке. Та, хоть и смотрела в сторону священника, но мысленно репетировала свой ответ на ритуальный вопрос, опасаясь подвести доверившего ей это дело отца. Вся, обратившись в слух, дабы ненароком не пропустить вопрос, она услышала даже, как на последних рядах забулькала жидкость, переливающаяся из фляжки в чьё-то горло. Преподобный молчал, хотя уже должен был произнести свою реплику.

Поймав пристальный взгляд священника, Милена тут же лишилась сосредоточенности и, ясно осознавая нелепость ситуации, неуверенно пробормотала:

— Меня послали сказать… Верные собрались…

Отец Иаков посмотрел в сторону дверей и осведомился:

— Господин барон не удостоит нас своим присутствием?

— Отец отбыл рано утром, прислал порученца с указаниями, — начала было рассказывать она, но быстро поняла, что детали преподобного не заинтересовали. Кадык на тощей шее дёрнулся вверх-вниз, глаза сузились и уставились в одну точку. Трудно было ожидать, что известие об отъезде сеньора Трогота может вызвать такой эффект. Внезапно преподобный вышел из ступора, схватил девушку за руку и прошептал:

— Скажи мне, собирался ли он вернуться сегодня?

Милена несколько раз мелко кивнула, ошеломлённая таким поведением священника. Тут Отец Иаков и вовсе сделал совсем не свойственную ему вещь — растянул губы в некое подобие улыбки. Отступив на шаг назад, он воздел обе руки и провозгласил:

— Мир вам, верные завету Двуединого!

Это означало, что служба закончилась. Возможно, кто-то из прихожан и удивился такому повороту событий, но вида не подал. Две женщины задержались возле алтаря, с явным намерением пообщаться с преподобным, остальные же двинулись к выходу. Милена присоединилась к ним, справедливо рассудив, что поручение отца так или иначе выполнено, а больше ей здесь делать нечего. Уже в дверях она заметила отсутствие на поясе кошелька для раздачи милостыни, запоздало вспомнив, что перебирая наряды, совсем о нём забыла. Размышляя о том, кем прослыть лучше — растяпой или жестокосердной гордячкой — Милена вышла из собора, но не увидела никого из нищих на обычных местах.

"Едва ли попрошайки догадывались о намерениях отца Иакова провести столь короткую службу, и наверняка околачиваются возле таверны", — подумала она, торопливо пересекая площадь.

— Постойте, юная леди, мне вас не догнать!, — раздалось у неё за спиной.

Это оказался лекарь Питер, с трудом поспевавший за девушкой на своих коротких ногах. Любовь к тёмным сортам пива способствовала приобретению фигурой лекаря избыточной дородности. Что и говорить — скороход из Питера был никакой.

— Как ваше здоровье, добрая госпожа?, — с одышкой проговорил лекарь, держась за левый бок. — До меня дошли слухи…

"Уже разнесли по округе", — с неудовольствием подумала Милена, а вслух сказала:

— Не извольте беспокоиться, со мной всё в порядке.

Питер приблизился, окинул девушку строгим взглядом:

— Выглядите неплохо, но бледны, и наличествуют все признаки расстройства желудка. Я хотел ещё поинтересоваться, насколько отвар из ромашки по моей рецептуре помог вашим чудесным волосам.

— Да, большое спасибо, — Милена не любила вспоминать свою неудачную попытку изменить цвет волос при помощи снадобья, купленного у заезжего торговца.

— Тогда не смею задерживать, юная леди, — Питер поклонился, смешно растопырив руки.

Дворецкий Ортвин был душой родового гнезда баронов фон Кифернвальд. Если бы кто-нибудь вдруг вздумал сказать ему, что он всего лишь прислуга, то Ортвин наверняка оскорбился бы. Он начал служить ещё деду сеньора Трогота в те времена, когда распри между герцогствами, ныне объединившимися в Союз Верных, достигли критической точки, доведя их до невиданного упадка. А отец Ортвина служил прадеду и деду нынешнего владельца титула. Как-то дворецкий обмолвился, что его предок был среди тех, кто начинал осваивать эти земли и строил собор Всех Верных. Глядя на старинное величественное здание, трудно было предположить насколько далёкие времена имелись в виду. Но слова эти никто под сомнение не ставил, зная исключительную честность и отменную память дворецкого.

Несмотря на свой почтенный возраст, Ортвин передвигался по дому бодро, без всякого намёка на старческое шарканье, и лишнего шума тоже не издавал. Поэтому Милена почти не удивилась, внезапно обнаружив его прямо перед собой. Почти, потому что вместо традиционной серебристо-серой ливреи с красными галунами и зелёным позументом, на старом слуге была надета ливрея парадная — зелёная, расшитая золотыми нитками, с пуговицами в виде золотых сосновых шишек. Ортвин изящно поклонился и сказал:

— Приглашённые ждут в малой гостиной, ваша милость.

Она оглянулась, решив, что дворецкий обращается к внезапно возвратившемуся отцу, но никого не обнаружила. Ортвин был единственным из слуг, кому позволялось обращаться к дочери барона по имени, называя "госпожой Миленой", а в беседе с другими людьми, он упоминал её как "молодую госпожу".

"Не зря видимо болтают дворовые, что старик временами бывает не в себе,— подумала она и не стала перечить, — похоже, спутал меня с мамой".

Дворецкий направился в сторону малой гостиной, и Милене ничего не оставалось, как идти следом.

"Интересно, — размышляла она, держась однако на расстоянии более почтительном, нежели предписанное этикетом, — а если слуга сошёл с ума, то его же больше нельзя держать в замке, вдруг учудит что-нибудь невероятное, или кусаться начнёт".

Последнее предположение было вызвано воспоминаниями о событиях, произошедших четыре длинных сезона тому назад, когда один из местных бездельников, всегда ошивавшихся возле таверны, до того упился дешёвым шнапсом, что лаял на посетителей, а кого-то пытался ухватить за ногу остатками гнилых зубов. Почему вдруг вспомнился этот случай, Милена едва ли смогла бы объяснить, но воображение уже рисовало, как одетый в парадную ливрею Ортвин, грациозной походкой… именно походкой — потому что представить его передвигающимся другим способом, даже фантазируя, было невозможно — подходит к жертве, элегантно берёт её под локоть и говорит: "Ваша милость, не соизволите ли подвергнуться покусанию?".