Оксана Демченко - Сын тумана

– Что же теперь будет? – тупо спросил Энрике у себя самого, глядя на искрошенное в щепу бревно.

– Силы пока что покинули святую Гваделупе. Но мы смеем надеяться на лучшее, она очнется и снова будет вещать, не щадя себя, – предположил гранд, всматриваясь в розовый туман востока и ничуть не переживая относительно здоровья хозяйки дома, еще вчера радушно принимавшей гостей. – Я поспешу к маджестику. Живите мирно на сем славном острове, более вас не побеспокоят. Отрадно то, что весомая лепта в возведение Башни деяний и помыслов принадлежит нам, служителям из Тагезы, так и будет сообщено. Если высшим силам угодно сохранить жизнь и разум дону Патилье, пусть тратит золото, как и намеревался. Вы же, несомненно, хранитель. Но не круга камней, пока ничем себя не проявившего. Вы – хранитель святой Гваделупе, вы станете записывать всякое её слово, до последнего дня… Она по рождению не из Тагезы? Лицо северного типа, кожа светлая и, опять же, выговор… Прекрасно звучит: Гваделупе Тагезская…

– Святая, значит. И не щадя сил, до последнего дня. Бревно видишь? – с нескрываемой злостью спросил Энрике.

– Но…

– Если найду рапиру прежде, чем сгинешь с острова, вот точно так и ты будешь выглядеть, и никакое чудо тебя не спасет. Далее. Если ты, лживая душонка, двинешься отсюда куда угодно, но не к патору Факундо, бревно покажется тебе относительно целым. – Энрике хищно усмехнулся и глянул в упор на притихшего гранда. – Тобой займется брат Кортэ, он глубоко верит в своё право решать, что есть ересь и как она должна быть наказана. Он предпочитает в последнее время эстоки. Сказал: ими удобно перерубать позвоночник… – Энрике поднялся на ноги, покачиваясь и шипя сквозь зубы. Побрел вдоль стены, осматривая траву и ощупывая разрушенное бревно. – Ага, рапиру я уронил здесь. Кто мог подобрать и куда припрятал? Лало! Лало, где тебя носят черти, любимая дубина рыжего еретика! Лало, куда дел рапиру? Ладно, есть ведь и мотыга.

Гранд сглотнул, еще раз покосился на восток, вжал голову в плечи и затравленно, со стоном, вздохнул. По его лицу было понятно: страдает неподдельно. Дикость провинциальных нравов превращает интриги – в примитивный мордобой, а тонкие договоренности вовсе делает невозможными. Топот сэрвэда, бегущего от ручья во весь дух, пробудил гранда к действию. Тагезец криком созвал своих людей, в считанные мгновения сгреб бумаги и заторопился к скалам, часто оглядываясь на безумного – теперь гранд не сомневался – служителя Энрике. А тот всё шарил в траве, ругал скопом ангелов и чертей и – нет сомнений – был способен разнести в щепу прочнейшую стену, хоть сам по крови и не нэрриха… Но гранд осознал: едва ли этот человек усмирим теперь, когда его жена без сознания.

Лало остановился рядом с хозяином дома, жалостливо качая головой и обнимая Энрике за плечи: ведь еле стоит, рана на виске снова открылась, руки дрожат. Сам страшнее несвежего покойника, да еще требует оружие, ругается. Обиходить надобно, уложить, накормить.

– Лупе там как? – сник Энрике, истратив остатки сил на крик.

– То проповедует, то лежит без памяти, – грустно признал Лало, перехватил служителя поудобнее и на руках понес в дом, как младенца. – Гля: бумагу кой-какую не забрали. Записывать небось надобно, что скажет.

– Одержимый где?

– Вона, в уголке скрючен, – дернул подбородком сэрвэд и опустил Энрике на край широкой лавки рядом с женой. – Ну, я всяко старался не прибить его. Авось, раздышится к вечеру. Может, и умом не прослабнет…

Энрике быстро проверил жилку под подбородком и чуть повеселел: жена дышит, сердце бьется слабо, но ровно. Он велел принести одержимого и положить на полу лицом вверх, всмотрелся в синее, ставшее сплошным кровоподтеком, лицо. Повел плечами, невольно сочувствуя бедолаге, попавшему Лало под горячую руку. Поморщился, наблюдая, как усердный сэрвэд поливает несчастного водой и без жалости колошматит по щекам.

– Допросное дело потеряло немало, – хмыкнул Энрике едва слышно.

– Повезло мне, – отозвался Лало, расплываясь в улыбке. – Черные, помнится, сунулись большой силой. Я уперся и за вилы: не желаю пыточным ремеслом промышлять, вот и весь сказ. Знамо дело, черные враз про ересь зачали, я тож припомнил кой чего. Беда… Но Мастер меня не покинул. Его волею дон Кортэ выявился рядом. Уж какое он святое слово сказал черным, не пойму… Тихо шепнул, с кроткою улыбкою, и вороги про меня вмиг забыли, отвернулись и пошли прочь. И я пошел, куда указал брат Кортэ. В обители Трехзвездия хорошо, кормят сытно. Учат дельно. Ну, пока до клинка не допускают… но я все одно, освою.

Одержимый жалобно замычал, и Лало прекратил лупить его по щекам, трясти за ворот. Энрике прочел короткую молитву, настороженно всматриваясь в глубину зрачков и выискивая там «тьму донную», порой заметную у настоящих одержимых. Приложил ко лбу дона Патильи освященный камень со знаком Мастера. Выговорил особое моление, ведомое лишь Зорким, посвященным в тайны изгнания тьмы.

– Или я ничего в этом не понимаю, или гадость сгинула, испугавшись гнева моей Лупе, – предположил Энрике. – А ведь я не разбрасываюсь словами просто так…

– Время разбрасывать камни и время их собирать, – едва слышно выдохнула Лупе, распахнула глаза и слепо уставилась в небо, словно и нет над головой потолка. – Истинно так, всякому делу и помыслу уготован свой срок.

– Лупе, – позвал Энрике, склоняясь к жене. – Душа моя, тебе лучше?

– Всякому созданию божьему дана душа, и нет в том правиле изъятий. Если же скажет кто: он без души и нам не равен, он ниже и он – изгой, пусть тот…

Энрике опасливо скосил взгляд на Лало. Сэрвэд качнулся было к столу, к бумаге и чернилам – подать умеющему писать, ведь сказанное ценно для Башни. В соседней комнате заплакал малыш Хулио – и Лало сокрушенно всплеснул ручищами, побежал прочь. Он немедленно вернулся, баюкая надрывающегося младенца. Энрике принял сына и постарался укачать, поглядывая на бормочущую святые слова жену, безразличную даже к голосу родного ребенка. Затем взгляд переместился на пустой стол, на Лало.

– Слушай, он ведь, пожалуй, просит есть.

– Знамо дело, – кивнул сэрвэд. – Ночью-то я укачал малого, песенку спел. Помогло. Утром козьего молока дал, перед зорькой. Сам доил, тепленькое… Где зерно на кашу и иные припасы, не ведаю. Оно ж по уму как? Твой дом, ты и смекай.

– Вера твоя есть дом твой, убежище и приют, кров в ненастье и место отдыха, однако же никто не остается в стенах удобных навеки, ибо дело жизни его… – зашептала Лупе.

– Святой Авва, проповедь седьмого камня, зачинная строка, – опознал Энрике с отчаянием и задумался: – Что едят дети? Так, спокойно, без горячки. Надо сообразить, я ведь кормил его тем, что мне давала в мисочке Лупе. Жидкое и теплое. Где у нас крупа или зерно?