Оксана Демченко - Сын заката

Человек осознал бы чужой страх смерти куда надежнее и полнее – и своевременно испугался. Нэрриха, не привыкший к подобному, недооценил силу жажды, хотя читал дневники и обязан был все понять, ведь Борхэ – понял. И сам стал жаден до чужой жизни не менее, чем любой престарелый гранд…

Как же выбраться? Дальний берег охраняется собаками. Ближний ярко освещен и не сулит ничего хорошего. Лодки стоят плотно, лучники – не бестолковые новички. Ноттэ отдышался, убрал трубку и снова спустился к самому дну. Он нужен Башне живой. Пока он жив, его продолжат искать неотступно и яростно. Не давая покоя никому, даже мельком заподозренному в знакомстве с обладателем великой тайны.

Значит, он должен умереть.

Снова ударил по ушам взрыв – ниже по течению, ближе. Упрямого беглеца старались выманить из воды. Кортэ, пожалуй, уже очнулся, вспомнил о немалой сумме в своем договоре найма и включился в игру. Тем лучше. Надо выждать, пока обшарят дно на отрезке меж двух очередных сетей и подойдут вплотную.

Ноттэ еще раз поднялся к поверхности и позволил себе дышать, наблюдая снизу игру бликов на темной воде. Затем он стал искать удобную щель для исполнения замысла. Утонувший не всплывет, и искать тело не будут. Это очевидно в случае с нэрриха – и удобно. Значит, он переиграет тех, кто счел его дичью.

Если он верно прочел и понял дневник Борхэ.

Если он внимательно слушал капитана, который якобы не давал ночью советов и вовсе не говорил – как сам он утверждает – о мотыльке на ладони.

Если имеют смысл невнятные пояснения Зоэ о танце…

Многовато «если». Но иного – не дано.

Ветер – дыхание вечности. Только люди с их смешной привычкой всему находить начало и конец, ограничивать явление в зримом его виде, только они могли придумать «последний вздох». Штиль не убивает ветер и не является признаком его гибели. Старый учитель, не оставивший дневников, наверняка не верил в смерть и не боялся её. Какой смысл опасаться приливов и отливов, смены дня и ночи, чередования сезонов года? Тело – лишь комната в гостерии под вывеской «Жизнь». Стоит ли держаться за комнату и отказываться от права выйти в большое странствие?

Покинуть кров боятся лишь те, кто ценит свой скарб. Нелепые накопления, столь тяжелые, что их не унести с собой. Власть, достаток, связи – они-то воистину смертны. Борхэ цеплялся за телесное воплощение потому, что давно и уверенно осознал: ему не с чем выйти в путь. Он растворился в накопленном имуществе. Он мечтал не о вечности, нет. Всего лишь о праве остаться вне времени. Не расти душой. Не сбивать ноги в бесконечной дороге. Борхэ желал выделить прядь раха, упаковать в непроницаемое хранилище и исключить любую убыль. Обмануть вечность. И он выяснил, как выделить раха, почти смог проявить грань, разделяющую жизнь и смерть. Он полагал важным наметить грань и никогда не переступать её.

Мотылек – символ скоротечности. Что трепетало на раскрытой ладони тогда, во время поиска Зоэ? Надежда и отчаяние, серебряная сторона крыла и черная. Закрыл крылья – и нет тебя в мире, злой рок усмехнулся, холодный ветерок потянул на сторону смерти… Распахнул крылья – и засветился надеждой, яркой наперекор любым бедам. Учитель однажды сказал: человек умирает дважды. Именно первая смерть – когда внутренний мир делается пустыней – и есть необратимая кончина души, лишающая вечности.

Танец – раскрытие души. Зоэ впервые дала это понять точно и тонко. Ничего нельзя добавить к тому, чем ты являешься. Ложью будет все показное, смысл имеет только идущее от души.

Ноттэ улыбнулся, на ощупь забрался в щель у дна. Как много можно успеть обсудить в мыслях, готовя свою смерть! Иначе не исполнить задуманное. Борхэ намеревался копить личный запас раха. Сейчас требуется противоположное. И, как полагал Ноттэ – допустимое, в отличие от исходной идеи. Нельзя насильно опустошить чужой внутренний мир, забрать себе свет. Зато допустимо у себя внутри устроить штиль, для наблюдателя подобный смерти.

«Я готов к дороге, – мысленно признал Ноттэ. – Я устал от жизни скупердяя, скорбно тянущего тележку с вопросами. Я надорвался. Мне не осилить груза незнания. Пора умереть, то есть – измениться. Я выйду в новый путь налегке. Отброшу прежние вопросы и не сочту их – ценностью.»

Взрыв грянул рядом, мучительно ударил по ушам, и соседство смерти сделалась явственной во мраке оглушенности. Ноттэ мысленно вслушался в звучание древнего слова, судорожно повел рукой, словно норовя нащупать несуществующий пупок. Горячий клубок раха дрогнул, отзываясь и умещаясь в ладони. Во тьме окончательной слепоты и немоты опустело тело. Личность стала воистину лишь биением крыльев мотылька на ладони.

Так близко подходить в небытию – неоправданно. Это самонадеянно: всерьез проверить, пустыня ли твоя душа? Никчемным созданиям, беспричинно нырнувшим в небытие, не найти обратного пути к поверхности… Мотылек на ладони то складывал крылья, наполняя все существо отчаянием – то распахивал их и дарил надежду. Черное-белое, черное-белое. Никаких полутонов. Только бурливое бытие и смертный покой. Две крайности. Все дальше и дальше, сливаясь в точку. И опять это неизбежное, мучительное – присутствие в бархатной пустоте в виде горошины, еще не освобожденной из стручка, еще не упавшей в почву, но уже готовой прорасти жизнью…

Первым телесным ощущением, вернувшимся властно и резко, стало удушье.

Следом явился холод. Боль деловито дернула позвоночный ствол и взялась проверять нити нервов, каждую жилку. Тело скрутила судорога, и только узость щели спасла от серьезных ранений. Вторая судорога выгнула в дугу, до предела оттягивая назад голову, выворачивая плечи, выкручивая жилы на ногах. Ноттэ ощутил, что кричит, и с криком теряет жалкие остатки воздуха. Захлебывается, гибнет повторно и уже окончательно. Последним усилием он выдрал непослушное тело из щели, рванулся вверх. К солнцу! Ослепительному, великолепному солнцу, окутанному венком золотых бликов речной поверхности.

Нестерпимое сияние сжигает все существо и наполняет ликованием.

Первый крик – он никогда не утрачивает своей воистину волшебной силы. Он запоминается на всю жизнь… новую, начатую с чистого листа.

Ноттэ нащупал скалу, рывком вытянул себя из воды и зашелся кашлем. Холод не отпускал, вода горной реки настояна на льду.

Мир сгорел, он чернее бумажного пепла, солнце не пощадило глаз.

Постепенно выносливость нэрриха справилась с бедами. Ноттэ отдышался, проморгался, растер непослушными руками сведенные судорогой ноги. Шипя и хрипло ругая себя, то ли пополз, то ли поплыл в сторону берега. Наконец, он выбрался на острые камни отмели. Замер, улыбаясь солнцу и продолжая слепнуть с закрытыми веками, но – глядеть на него, ослепляющее. Прекрасное, как сама жизнь.