nastiel - Пепел и пыль (СИ)

— Здесь явно кто-то живёт, — подытоживает Бен все вертящиеся на моём собственном языке мысли.

— Странно только, что окна закрыты.

— Может, Христоф вампир?

Гляжу на Бена устало. Он, не обращая на меня внимания, продолжает осматривать комнату.

— Не похоже это на лабораторию, — говорит он, указывая сначала на украшенное рюшами покрывало, потом на висящий на стене портрет в тяжёлой форменной рамке. На нём я и задерживаю свой взгляд.

Маленькая девочка лет двух сидит на коленях у седовласого мужчины. За их спинами: мальчик, чьи кудрявые волосы беспорядочной копной торчат во все стороны, и женщина в круглых очках.

Подхожу ближе. Касаюсь пальцами лица мальчика и девочки. Они — как две капли воды.

— Христоф и Сью так похожи, — говорю я.

— Ну да, они же брат и сестра.

— Что ж, у меня есть брат, но мы с ним совершенно разные.

Я не хочу показаться грубой, но собственный голос разносится по помещению неким подобием рыка. Я не обижена и не расстроена, да и Бен в курсе, что Даня — приёмный. Вообще не знаю, зачем я это сказала…. Само вырвалось.

— Полагаю, вся красота досталась Дане? — вместо того, чтобы спросить, с чего я такая резкая, произносит Бен.

Он пожимает плечами, и, словно пытаясь придать себе ещё больший вид расслабленности, упирается одной ладонью в стену, а вторую прячет в кармане.

Алексей — один из добрейших людей в штабе. Аполлинария знает это, потому что замечает то, на что не обращают внимания даже его друзья. Хорошо же эмоции Алексея промыли мозги Бену, раз он сам, вместо того, чтобы пуститься в очередную словесную перепалку, вдруг уводит мою собственную раздражительность в сторону шутки.

Или он лучше меня понимает, что у неё есть основа: причина, тянущаяся из мира, который мы оставили горящим в огне?

— Ты видел, как умерла Лия? — спрашиваю я в лоб.

Прямо как есть. Контролировать мысли, старательно избегая не дающей покоя темы, которая, так или иначе, во всём происходящем умудрялась находить ниточки, ведущие меня к ней, уже совсем не осталось сил.

— Что? — переспрашивает Бен.

Но он точно услышал, о чём я спросила. Помещение спальни крохотное, и наши голоса здесь — единственный источник звука. К тому же я вижу, как поменялось выражение лица Бена. Если бы через окна мог проникать свет с улицы, я бы наверняка заметила, что он побледнел.

— Ты был рядом, я помню. Ты должен был видеть, как она умерла, и кто её убил.

— Вокруг был хаос, — Бен выпрямляется по стойке. — Много людей, все кричали, и…

Я хватаю Бена за локоть, заставляя чуть податься вперёд, на меня.

— Я видела только дыру в её животе. И кровь… Она была на ней, на мне, её запах бил в нос…

— Слава…

— Бен, пожалуйста, — я сильнее сжимаю пальцы. Даже если Бену и больно, он никак этого не показывает. — Если бы Марк умер на твоих руках, ты бы не хотел сложить кусочки воедино и понять, как всё случилось?

Поджав губы, Бен кивает.

— Это была химера с длинными жёлтыми когтями. Она насквозь проткнула ими живот Лии, у неё не было шансов пережить такое ранение.

Выдыхаю и прикрываю глаза. Мне должно было стать лучше, ведь теперь я знаю, что, даже если бы осталась, Лия бы не выжила, но, похоже, независимо от ответа, я не была готова к правде.

— Ты в порядке?

Открываю глаза. Лицо Бена размыто. Когда я начала плакать?

— Передо мной дважды умирали любимые люди. Как думаешь, я всё ещё смогу когда-нибудь быть в порядке?

— Не сейчас, — отвечает он чуть погодя. Всё время молчания я рассматриваю его лицо: растерянное то ли от попытки подобрать нужные слова, то ли от необходимости этого разговора, оно явно не принадлежит Бену, с которым я знакома. — Но когда-нибудь обязательно.

Казалось бы, куда чувствовать себя ещё хуже, но я вспоминаю, что Бен потерял дедушку и лучшую подругу. Если кто и знает хоть что-то о том, как перестать жить прошлым, где любимые ещё живы, так это Бен.

— Сколько тебе понадобилось времени? — спрашиваю я.

— Счёт всё ещё идёт.

Я всхлипываю, качаю головой. Не знаю, что это значит, просто пытаюсь поставить точку в разговоре, пока всё не зашло так далеко, что остановить себя от ещё пущих откровений уже будет невозможно.

— Каждый раз, когда мы остаёмся вдвоём, случается это, — произносит Бен. Свободной рукой он разжимает мои пальцы на своём локте. — Откровения, философские изречения. С завидным постоянством ещё и мысли о суициде!

— Не очень круто, — с трудом, но говорю я. — Это выставляет нас слабыми.

— Это даёт нам преимущество перед теми, кто держит всё в себе. Такие люди могут сломаться в неподходящий момент. И чтобы этого избежать, иногда стоит делиться тем, что на душе…

— Говорит тот, кто разговорам предпочитает попытки выбить из груши весь наполнитель.

Бен улыбается, касаясь при этом уголка губ кончиком языка. Обычно он так не делает: его улыбка кроется где-то с одной стороны лица, правой или левой в зависимости от фактора мне неизвестного.

Возможно, от позы или настроения.

А это, должно быть, привычка Алексея.

— Для каждого разговора просто нужна целевая аудитория, — продолжает Бен.

— И наша…?

Я не могу произнести «ты и я», как ни стараюсь. Фраза эта, может, ничего и не значит, но разум трактует её как попытку привязать к себе ещё кого-то смертного, уязвимого, способного кануть безвозвратно, оставив очередную насечку: «Когда-то здесь был тот, кого я любила» на израненном сердце.

— И наша не самая паршивая, как мне кажется.

То, что я выдавливаю из себя, едва ли можно назвать улыбкой. И Бен, брови которого хмурятся, образуя морщины на переносице, становится этому подтверждением.

— Ладно, — говорит Бен и выдыхает так долго, что даже я рефлекторно начинаю ощущать нехватку кислорода в лёгких. — Я собираюсь кое-что сделать, но учти — ничего личного. И не принимай на свой счёт, это всё просто дурацкая доброта Алексея.

Бен подходит ближе, несмело расставляет руки в стороны и заключает меня в объятия. Целую секунду, кажущуюся мне бесконечностью, я просто пытаюсь переварить происходящее и понять, куда делись слёзы.

А затем запоздало обхватываю плечи Бена в ответ. Чтобы обнять меня, ему пришлось нагнуться — Алексей выше него, а Аполлинария моего роста.

Сейчас прозвище «коротышка» хотя бы обосновано.

Отстраняясь, Бен не делает ничего в стиле Бена из нашего времени: не морщит нос от отвращения, не говорит, что это был худший момент в его жизни и не предупреждает, что в следующий раз, когда мы будем находиться так близко к друг другу, я буду в его смертельном боевом захвате и, вероятно, со сломанной шеей. Он просто скользит взглядом по моему лицу, ощупывая его, а затем возвращается к поискам зацепок в комнате.

Я смотрю на Бена, но вижу Алексея; смотрю на Алексея, но пытаюсь подольше задержаться на Бене. Оба вызывают во мне странные чувства. Мой разум и сердце Аполлинарии, до этого совершающие хоть и жалкие, но всё-таки попытки противостояния, сейчас наконец смогли прийти к чему-то общему.