nastiel - Пепел и пыль (СИ)

— Да здравствует мир без границ! — вторит каждый из присутствующих.

На этом речь Авеля заканчивается. И после первого опрокинутого в себя бокала, зал взрывается овациями. Вместе с этим, музыканты берутся за инструменты. Аплодисменты медленно перетекают в мелодию. Ловкие пальцы рыжеволосой фейри перебирают струны арфы, рядом с ней зеленоглазая дриада вступает с виолончелью. Уже спустя меньше чем полминуты, все инструменты в зале создают бесконечно прекрасную коллаборацию, заставляющую даже меня блаженно прикрыть глаза.

Первый танец. У меня вдруг подкашиваются колени, и славно, что Родя, не замечая этого, вовремя подхватывает меня, увлекая в танец.

Оказывается, Аполлинария умеет вальсировать.

— Могу я задать вопрос? — спрашивает Родя, клоня голову ближе, чтобы я расслышала его слова за звуками музыки.

— Конечно.

— Почему ты сменила наряд? То платье было бесподобно. Твоя тётушка на славу постаралась.

— Я обещала другу надеть его подарок.

Родя поднимает голову, выискивает взглядом кого-то в толпе танцующих. Ясное дело, Риса. Догадался, поди, не дурак ведь.

— До недавнего момента я был твоим единственным другом, а теперь, — Родя на мгновение притормаживает, отчего мы сбиваемся с ритма. Приходится чуть уйти в сторону, чтобы не попасть под ноги следующей парочке. — А теперь я даже не уверен, что узнаю в девушке перед собой свою любимую, — Родя снова глядит на меня, — любимую подругу.

Родина хватка на моей талии и на моей ладони слабеет. Я не могу дать ему уйти — только если совсем прочь отсюда, как можно дальше.

— Прости меня, — произношу я искренне.

Сама тяну Родю из круга танцующих к дальней стене зала. Он плетётся за мной, хоть и без явного желания, что отражено и на лице, и в ленивых движениях.

— Я не так представлял себе наш первый в этом году танец, — бросает Родя с детской обидой в голосе.

Когда мы останавливается, я беру обе его ладони в свои. Если сегодня умру я, умрёт и Аполлинария, а значит это не только мой последний шанс попрощаться с теми, кто дорог, но и её. Поэтому я прикладываю Родины ладони к своим губам. Родя удивлённо следит за каждым моим движением.

— Я давно должна была признаться тебе, как сильно ты мне дорог на самом деле, — говорю я, находя в мыслях Аполлинарии фразы, которые она приготовила уже давно, но всё не могла набраться храбрости. — Мой сердечный друг, моя душа. Не знаю, что было бы со мной, если бы не твоя поддержка и твоё внимание, которого я частенько не заслуживала.

В голове проносится мысль: эти же слова некоторое время назад мне стоило сказать Лие. Знала ли она, как сильно я её любила? Или, погибая в моих руках, считала себя не такой уж и нужной?

— Аполлинария…

— Я люблю тебя и поэтому прошу, не задавая лишних вопросов, переступить порог портала, который сейчас создам.

Выпускаю ладони Роди, подхожу к стене. Пытаюсь лихорадочно подыскать самое безопасное для перемещения место, и тогда на ум приходит день в конюшне, который Аполлинария с Родей провели вместе, ухаживая за лошадьми.

Они оба были там так счастливы.

— Что происходит? — обеспокоенно спрашивает Родя.

Портальная дверь у меня выходит широкая, но низкая даже для моего роста. Выполненная из грубого серого дерева с трещинами и щелями, из которых сочится густая темнота.

Рис был прав; точь-в-точь моё настроение.

— Ты веришь мне? — я отхожу в сторону, позволяя Роде подойти ближе к порталу.

— Больше, чем себе.

— Тогда уходи, прошу тебя.

Родя бросает короткий взгляд через плечо на продолжающих кружиться в танце. Пусть сейчас он будет меня ненавидеть, но когда-нибудь потом обязательно поймёт, ради чего я сейчас разбиваю ему сердце.

Родя хватается за дверную ручку. Прежде чем его сгорбленная спина исчезает на другой стороне портала, я успеваю подлететь к нему и быстро клюнуть в щёку.

В тот же момент, как я закрываю портал, и стена снова становится ровной и выкрашенной в бледно-золотой цвет, музыка приобретает более спокойный оттенок. Первый танец, открывающий бал, закончен.

А шоу вот-вот начнётся.

Я возвращаюсь к основному народу, подхватываю с фуршетного стола бокал и делаю вид, что, как и все, пришла сюда отдыхать. А сама ищу Риса, Бена или Нину — кто первым попадётся на глаза. Им оказывается Бен. Тот со скучающим выражением лица подпирает стену, поедая какие-то закуски прямо с общей тарелки, которую умудрился прибрать к рукам. Я хочу привлечь его внимание, а потому салютую бокалом, но Бен уставился в тарелку и никого не замечает.

Тогда я открываю рот, чтобы выкрикнуть его имя. Но не успеваю…

А дальше всё происходит слишком быстро.

Если бы не фиолетовый цвет костюмов, выделяющихся на фоне волн из красного, жёлтого, зелёного, синего и чёрного цветов, я бы и вовсе до последнего ничего не заметила. А так чернильные единицы, распространяющиеся по всему залу, привлекают к себе не только моё внимание.

Однако для присутствующих дело далеко не в костюмах.

Стражи, даже самые стойкие, те, что воины, защитники и смельчаки, вскрикивают от ужаса увиденного. Химеры для них уродливы, неестественны, аморальны. Кто-то даже решает высказать это вслух, переставая выражать немое отвращение. Эта девушка в синем платье, и именно она становится первой жертвой.

Как показатель того, что случится с каждым следующим псевдохрабрецом, химера с крыльями сирены впивается когтями ореады в плечи хранительницы. Поднимает её в воздух, под самый стеклянный потолок, и срывает голову с шеи, как виноград с веточки.

Секундная тишина сопровождается глухим ударом черепа о деревянный пол.

И это становится последним отчётливым звуком, который я улавливаю перед тем, как бальный зал превращается в преисподнюю.

***

Я сражаюсь на два фронта. Удивительно, что никто до сих пор не понял этого и не схватил меня за воротник, требуя объяснений. На мне форма химер — я в том же фиолетовом цвете, который носят они и Христоф. Но при этом каждый раз, когда кто-то из стражей находится в опасности, я совершаю попытку помочь ему: исподтишка или в открытую перевожу удар на себя или успеваю убрать стража с линии огня. Я делаю всё, чтобы минимизировать потери. Я делаю всё, кроме того, что не стреляю на поражение.

Никак не получается. Спускаю курок, но каждый раз рука дрожит, и пуля пронзает воздух в сантиметрах выше лба химеры. Причину такого поведения собственного тела долго искать не надо: в каждой своей цели я вижу её истощённую копию из церкви, с глазами, полными отчаяния, и губами, шепчущими молитвы.

Поэтому я прячу пистолеты обратно за блузон, отламываю ножку от уже до меня перевёрнутого стола и использую её, как оружие. Не убивает, но наносит увечья — то, что нужно.