nastiel - Пепел и пыль (СИ)

Лишь боль в левой кисти напоминает о том, чем кончился последний приступ гнева.

— У меня не было другого выхода, — он уверен в своей правоте. Он не чувствует вины. — Я любил твою мать и тебя слишком сильно, чтобы остаться.

Я слышу смех, и лишь секунды спустя понимаю, что он — мой собственный.

— Зло во благо? По-вашему, я настолько тупа, что поверю в подобную чушь?

— Слава…

— Нет! — ору я. — Не хочу выслушивать ваши жалкие попытки оправдать подлость и трусость! — качаю головой. — Вы учите детей быть храбрыми, учите их защищать других. Учите доброте и милосердию. А сами… Да ты даже ни разу не позвонил мне в день рождения!

Детская обида вырывается наружу вместе с тем, как на пол падает первая попавшаяся под руку вещь — приёмник. Дмитрий не произносит ни слова. Я кидаюсь к двери, потому что чувствую, что сейчас расплачусь. Но Дмитрий успевает раньше: он перекрывает мне выход своим телом.

— Куда ты?

— В медпункт, — я демонстрирую ему ушибленную ладонь. — Хоть кто-то в этом чёртовом здании должен обо мне позаботиться!

Взглянув на мою руку и поджав губы, Дмитрий отходит в сторону, позволяя мне уйти. Я пулей спускаюсь на второй этаж. Чтобы попасть в медпункт, нужно пройти через корпус миротворцев, и мне остаётся только надеяться на то, что сейчас там никого нет. Но я ошибаюсь. Три человека: девушка в красном сарафане, брюнет, играющий в шахматы с самим собой и ещё один, кажется, самый юный из всех, кого я видела, парень, со светлыми волосами, в жёлтых штанах на подтяжках и в красной футболке. Он первым поднимает на меня свой взгляд, отрывая его от наладонника.

— Медкорпус? — спрашиваю я прямо с порога.

Ни здрасте, ни до свидания. Мне плевать. После разговора с Дмитрием я стараюсь вывести физическую боль на передний план, чтобы отвлечься, а потому рука буквально горит.

— Дверь в конце, — отвечает брюнет.

Киваю и быстрым шагом пересекаю комнату.

— У тебя всё в порядке? — спрашивает кто-то ещё. Наверное, тот самый светловолосый парнишка.

Я не оборачиваюсь. Не хочу сейчас никого видеть, а уж тем более не хочу, чтобы меня успокаивали.

— Всё просто прекрасно, — бросаю я и исчезаю за дверью.

Тут снова коридор, но совсем узкий. Впереди меня ждёт единственная дверь. Её я толкаю плечом и попадаю в помещение, которое кажется мне даже излишне стерильным из-за начищенных до блеска металлических ламп и каркасов кроватей. Когда я вхожу, из-за стола встаёт женщина в белом халате, застёгнутом на все пуговицы. У неё рыжие короткие волосы и большие зелёные глаза, которые она распахивает ещё шире, когда видит меня.

— Привет, — произносит она.

Голос приятный, успокаивающий.

— Нужна помощь, — говорю я и демонстрирую ей ушибленную ладонь.

Рыжая манит меня к себе, сажает на стул и берёт мою руку.

— Где это тебя так угораздило?

— Пыталась избить машину, — я делаю попытку пошутить. — Понимаю, что явно неудачную, по тому, как на меня непонимающе смотрят. И в итоге отмахиваюсь: — Не берите в голову. Просто тяжёлый день.

— Оу, — понимающе протягивает девушка. — Сочувствую.

Она отпускает мою руку на стол, встаёт и идёт к шкафу. Я внимательно слежу за тем, как она достаёт пластиковую баночку с прозрачной жидкостью, какой-то кусок фольги и тюбик с мазью. Всё это девушка прижимает к груди одной рукой, второй, тем временем, открывает выдвижную полку.

— Ты же та самая Слава, да? — спрашивает она, повернувшись.

«Та самая» режет слух так, как если бы она обозвала меня. Лучше бы она действительно обозвала меня.

Как угодно. Кем угодно.

— Да, я дочь Дмитрия, — выплёвываю я. — Но я не хочу говорить на эту тему. Извините.

— Вообще-то, когда я говорила «та самая», то имела в виду новенькую, пришедшую пару дней назад. — Рыжая с опаской приближается ко мне. В её глазах я, наверное, представляю из себя бомбу, способную рвануть в любой момент. — Просто в последнее время никто не задерживается у нас надолго.

Она выкладывает собранные лекарства перед собой, пододвигает стул чуть ближе ко мне и принимается обрабатывать мою руку. Сначала — те редкие ссадины на костяшках. Потом — синяк. В конце она укутывает кисть в эластичный бинт и даёт мне похожий на фольгу пакет.

— Это — если будет беспокоить боль, — поясняет она. — Нужно раздавить ампулу внутри пакета, тогда он станет холодным.

Я благодарно киваю. Хочу уйти, но меня не отпускает чувство недосказанности, появившееся после её слов.

— Почему никто не остаётся? — спрашиваю я. Затем, чтобы не выглядеть наглой, добавляю: — Как думаете?

— Не знаю, — рыжая пожимает плечами и тяжело вздыхает. — Люди просто… перестали верить.

— Скептики, — соглашаюсь я.

Об этом же говорили Ваня и Дмитрий… Дмитрий. Ненавижу его.

— Или, возможно, верят, но боятся чужого осуждения, — продолжает женщина.

Я выгибаю одну бровь в немом вопросе.

— Они рассказывают о том, что видели, другим, но те лишь поднимают их на смех… Тогда и они начинают сомневаться. В итоге всё заканчивается тем, что люди записываются к психиатру и начинают пить: кто успокоительные, а кто и что покрепче.

От слов девушки мне становится не по себе. Вроде бы она не говорит ничего страшного или нового, но тон её голоса, полный безнадёги, заставляет меня поёжиться.

Так может говорить только тот, кого это когда-то коснулось.

— Вы миротворец? — спрашиваю я, когда замечаю жёлтые манжеты за белыми рукавами халата.

— Куратор миротворцев. Меня зовут Марта.

— О, — только и вырывается у меня. — Мы с вами должны были завтра познакомиться.

— Ну, не думаю, что кому-то стало хуже от того, что мы сделали это раньше, — улыбается Марта. От её улыбки мне становится легче. — Береги руку, Слава. И постарайся больше не попадать в неприятности до тех пор, пока не принесёшь клятву.

***

Из-за ушиба Татьяна разрешает мне пропустить спарринг, но вместо этого в альтернативу даёт задание Нине потренировать со мной удары ногами. У нас в распоряжении перчатки, которые Татьяна обозвала боксёрскими лапами, и полчаса. Потом она проверит мой результат.

— Слышала, ты устроила спектакль в кабинете у капитана, — говорит Нина. Она поднимает лапу на уровень своего живота и переворачивает её вниз. — Удар носком.

— Кто тебе сказал? — я осторожно бью по лапе, боясь причинить Нине дискомфорт.

— Стены тонкие. И бей сильнее, а то с таким ударом тебе разве что балет танцевать.

Учитывая обстоятельства, я принимаю Нинины слова как оскорбление. Ей явно лучше видно — слабая я или нет. Уж кто, а она точно не будет делать мне поблажки только потому, что я чья-то там дочь.

— Так что? — произносит она спустя какое-то время. — Семья воссоединена? Уже заказала ему кружку с надписью: «Самый лучший в мире папа»?