Р. Бэккер - Тьма прежних времен

— Да, был, — ответил человечек, и его пухлое лицо расплылось в ухмылке. — Очень, очень аппетитная девица. Однако, по правде говоря, меня куда больше заинтересовало то, что ты сообщил адепту Завета.

Гешрунни вытаращил глаза. «Значит, им все известно!»

Опасность всегда его отрезвляла. Он сунул руку в карман, стиснул в кулаке хору — и мощным броском метнул ее в адепта.

Или в того, кого он принял за Багряного адепта. Но незнакомец поймал Безделушку на лету — так небрежно, будто это и впрямь была всего лишь забавная безделица. Повертел ее в руках, как придирчивый меняла — медную монетку. Поднял голову и улыбнулся, моргнув большими телячьими глазами.

— Оч-чень ценный подарок, — сказал он. — Спасибо тебе, конечно, но, боюсь, это неравноценная замена тому, чего я хотел.

«Это не колдун!» Гешрунни раз видел, что бывает, когда хора касается колдуна: вспышка, сгорающая плоть, обугливающиеся кости… Тогда что же это за человек?

— Кто ты? — спросил Гешрунни.

— Тебе, раб, этого не понять.

Командир джаврегов усмехнулся. «Возможно, просто идиот». Он напустил на себя опасное пьяное дружелюбие. Подошел к человечку вплотную и с размаху опустил мозолистую руку на мягкое, словно ватой подбитое плечо. Тот поднял на него телячьи глаза.

— Ох ты, — прошептал незнакомец, — да ты мало того что идиот — ты еще и храбрый идиот вдобавок?

«Отчего он не боится?» Гешрунни вспомнилось, как непринужденно человечек поймал хору, и он почувствовал себя беззащитным. Но отступить он не мог.

— Кто ты? — прохрипел Гешрунни. — Давно ли ты шпионишь за мной?

— Шпионю? За тобой? — Толстячок едва не расхохотался. — Что за самомнение! Рабу такое не к лицу.

«Значит, он шпионит за Ахкеймионом? Да что же это такое?» Гешрунни, как офицеру, было не привыкать запугивать людей, угрожающе нависая над ними. Но этот отчего-то не запугивался. Пухленький, мягкий, он тем не менее чувствовал себя вполне уверенно. Гешрунни это видел. И если бы не неразбавленное вино, ему сделалось бы страшно.

Он сильно стиснул жирное плечо толстячка.

— Говори, пузан, — прошипел он сквозь стиснутые зубы, — или я вытру пыль твоими кишками!

Свободной рукой Гешрунни выхватил нож.

— Кто ты такой?

Толстячок невозмутимо улыбнулся неожиданно жестокой усмешкой.

— Что может быть неприятнее раба, который не желает знать своего места?

Гешрунни, ошеломленный, уставился на свою руку, которая внезапно обвисла. Нож шлепнулся в пыль. Затрещал рукав незнакомца.

— На место, раб! — приказал толстяк.

— Что ты сказал?

Пощечина оглушила Гешрунни, от неожиданной боли слезы брызнули из глаз.

— Я сказал — на место!

Еще одна пощечина, такая сильная, что зубы зашатались. Гешрунни отступил на несколько шагов, пытаясь поднять отяжелевшую руку. Как такое может быть?

— Нелегкая нам предстоит работенка, — печально заметил незнакомец, подходя к нему вплотную, — если даже их рабы одержимы такой гордыней!

Гешрунни в панике пытался нащупать рукоять меча.

Толстяк остановился. Взгляд его метнулся к мечу Гешрунни.

— Ну, обнажи его, — сказал немыслимо ледяной, нечеловеческий голос.

Гешрунни выпучил глаза и застыл, уставясь на вздымающийся перед ним силуэт.

— Я сказал, обнажи меч!

Гешрунни колебался.

Еще одна пощечина — и он рухнул на колени.

— Кто ты?! — воскликнул Гешрунни окровавленными губами.

Тень толстяка упала на него, и Гешрунни увидел, как круглое лицо опало, а потом натянулось, туго, точно кулак попрошайки, стиснувший монету. «Колдовство! Но как такое может быть? У него в руке хора…»

— Я — существо невероятно древнее, — негромко откликнулось жуткое видение. — И немыслимо прекрасное.

Один человек, давно умерший, смотрел на мир множеством глаз адептов Завета: Сесватха, великий противник Не-бога и основатель последней гностической школы — их школы. При свете дня он был бледен и смутен, как детское воспоминание, но по ночам он овладевал ими, и трагедия его жизни властвовала над их снами.

Дымными снами. Снами, выхваченными из ножен.

Ахкеймион смотрел, как Анасуримбор Кельмомас, последний из верховных королей Куниюрии, пал, сраженный молотом рявкающего предводителя шранков. Но, несмотря на то что Ахкеймион вскрикнул от ужаса, он знал тем странным полузнанием, присущим снам, что величайший король династии Анасуримборов уже мертв — мертв давно, более двух тысяч лет. Знал он и то, что не он, Ахкеймион, оплакивает павшего короля, но куда более великий человек — Сесватха.

Слова рвались с его губ. Предводитель шранков вспыхнул ослепительным пламенем и рухнул наземь грудой лохмотьев и пепла. Новые шранки вынырнули из-за вершины холма — но и они умерли, сраженные сверхъестественными вспышками, порожденными его песнью. Вдали виднелся дракон, точно бронзовая статуя в лучах заходящего солнца, кружащий над сражающимися толпами людей и шранков. И он подумал: «Последний из Анасуримборов пал. Куниюрия погибла».

Высокие рыцари Трайсе обогнули его, выкрикивая имя своего короля, растоптали останки сожженного шранка и, словно обезумевшие, хлынули на сгрудившиеся впереди толпы. Ахкеймион остановил незнакомого рыцаря и с его помощью потащил Анасуримбора Кельмомаса прочь, мимо его отчаянно вопящих вассалов и родичей, сквозь смрад крови, внутренностей и горелой плоти. Они остановились на небольшой полянке, и он уложил исковерканное тело короля к себе на колени.

Голубые глаза Кельмомаса, обычно такие ледяные, смотрели умоляюще.

— Оставь меня! — выдохнул седобородый король.

— Нет, — ответил Ахкеймион. — Если ты умрешь, Кельмомас, все погибло.

Верховный король улыбнулся разбитыми губами.

— Видишь ли ты солнце? Видишь, как оно сияет, Сесватха?

— Солнце садится, — ответил Ахкеймион.

— Да! Да. Тьма Не-бога — не всеобъемлюща. Боги еще видят нас, дорогой друг. Они далеко, но я слышу, как они скачут в облаках. Они зовут меня, я слышу.

— Ты не можешь умереть, Кельмомас! Ты не должен умирать!

Верховный король покачал головой и ласковым взглядом заставил его умолкнуть.

— Они меня зовут. Они говорят, что мой конец — это еще не конец света. Они говорят, теперь эта ноша — твоя. Твоя, Сесватха.

— Нет… — прошептал Ахкеймион.

— Солнце! Ты видишь солнце? Чувствуешь, как оно греет щеки? Какие открытия таятся в самых простых вещах. Я вижу! Я так отчетливо вижу, каким я был злобным, упрямым глупцом… И как я был несправедлив к тебе — к тебе в первую очередь. Ты ведь простишь старика? Простишь старого дурня?

— Мне нечего прощать, Кельмомас. Ты многое потерял, много страдал…

— Мой сын… Как ты думаешь, он здесь, Сесватха? Как ты думаешь, приветствует ли он меня как своего отца?