Р. Бэккер - Тьма прежних времен

— Ты, наверное, не знаешь, что это означает. «Май’татана» — это на тоти-эаннорейском, языке Бивня. Это значит «наставление».

«И чему же учит это наставление?»

— И ничто из этого тебя не тревожит? — поинтересовался Ахкеймион.

— Что именно должно меня тревожить?

— Тот факт, что Майтанету так легко достался престол. Что он сумел, всего за несколько недель, найти и обезвредить всех императорских шпионов при своем дворе.

— И это должно тревожить?! — воскликнул Инрау. — Мое сердце поет при мысли об этом! Ты себе не представляешь, в какое отчаяние я впал, когда впервые очутился в Сумне! Когда я впервые понял, насколько Тысяча Храмов прогнила и разложилась и что сам шрайя — не более чем один из псов императора. И тут явился Майтанет. Точно буря! Одна из тех долгожданных летних гроз, что очищают землю. Тревожит ли меня то, с какой легкостью он очистил Сумну? Акка, да меня это несказанно радует!

— А как насчет Священной войны? Она тоже радует твое сердце? Мысль о новой Войне магов?

Инрау заколебался, словно пораженный тем, как быстро увял его первоначальный порыв.

— Никто ведь еще не знает, против кого будет эта война, — пробормотал он.

Инрау, конечно, не любил Завета, но Ахкеймион знал, что мысль о его уничтожении ужасает юношу. «Все-таки часть его души по-прежнему с нами».

— А если Майтанет объявит войну против школ, что ты скажешь о нем тогда?

— Не объявит, Акка. В этом я уверен.

— Но я спрашивал не об этом, не так ли? — Ахкеймион сам внутренне поморщился от своего безжалостного тона. — Если Майтанет все-таки объявит войну школам — что тогда?

Инрау закрыл лицо руками — Ахкеймион всегда думал, что у него слишком изящные руки для мужчины…

— Не знаю, Акка. Я тысячу раз задавал себе тот же самый вопрос — и все равно не знаю.

— Но почему же? Ведь ты теперь шрайский жрец, Инрау, проповедник Бога, явленного Последним Пророком и Бивнем. Разве не требует Бивень, чтобы всех колдунов сожгли на костре?

— Да, но…

— Но Завет другой? Он — исключение?

— Ну да. Завет действительно другой.

— Почему? Потому что старый дурень, которого ты когда-то любил, — один из них?

— Говори потише! — прошипел Инрау, опасливо косясь на стол шрайских рыцарей. — Ну ты ведь сам знаешь почему, Акка. Потому что я люблю тебя как отца и как друга, разумеется, но еще и потому, что я… чту миссию Завета.

— А если Майтанет объявит войну против школ, что же ты будешь делать?

— Я буду скорбеть.

— Скорбеть? Не думаю, Инрау. Ты подумаешь, что он ошибся. Как бы мудр и свят ни был Майтанет, ты подумаешь: «Он не видел того, что видел я!»

Инрау безучастно кивнул.

— Тысяча Храмов, — продолжал Ахкеймион уже более мягким тоном, — всегда была наиболее могущественной из Великих фракций, но эта сила зачастую была притуплена, если не сломлена, разложением. За много веков Майтанет — первый шрайя, который способен восстановить прежнее величие. И теперь в тайных советах каждой фракции циничные люди спрашивают: «Что станет Майтанет делать с этой мощью? Кого он отправится наставлять своей Священной войной? Фаним и их жрецов кишаурим? Или же он пожелает наставить тех, кто проклят Бивнем, то есть школы?» В Сумне никогда еще не было столько шпионов, как теперь. Они кружат над Священными Пределами, подобно стервятникам в ожидании трупов. Дом Икуреев и Багряные Шпили попытаются найти способ сопрячь намерения Майтанета со своими собственными. Кианцы и кишаурим будут с опаской следить за каждым его шагом, боясь, что урок предназначен для них. Свести к минимуму либо воспользоваться, Инрау, все они поглощены какой-то из этих целей. И только Завет держится в стороне от грязных козней.

Старая тактика, которую ум, обостренный безвыходностью, делает особенно эффективной. Вербуя шпиона, надо прежде всего успокоить его, дать понять, что речь идет отнюдь не о предательстве, а, напротив, об иной, новой, более ответственной верности. Рамки — надо давать им более широкие рамки, в которых и следует интерпретировать события нужным тебе образом. Шпион, вербующий других шпионов, прежде всего должен быть хорошим сказочником.

— Я знаю, — сказал Инрау, разглядывая ладонь своей правой руки. — Это я знаю.

— И если где-то и может найтись тайная фракция, — продолжал Ахкеймион, — то только здесь. Все названные тобою причины твоей преданности Майтанету сводятся к тому, почему у Завета должны быть свои шпионы в Тысяче Храмов. Если Консульт где-то существует, Инрау, он находится здесь.

В каком-то смысле все, что сделал Ахкеймион, — это высказал несколько утверждений, никак между собой не связанных; однако история, представшая перед глазами Инрау, выглядела вполне отчетливо, даже если молодой человек и не сознавал, что это за история. Из всех шрайских жрецов в Хагерне Инрау будет единственным, кто способен видеть шире, единственным, кто действует, исходя из интересов, которые не будут местечковыми или порожденными самообманом. Тысяча Храмов — место хорошее, но злополучное. Инрау следует защитить от его же собственной невинности.

— Но Консульт… — сказал Инрау, глядя на Ахкеймиона глазами загнанной лошади. — Что, если они действительно вымерли? Если я сделаю то, чего ты хочешь, Акка, и все это окажется впустую, я буду проклят!

И оглянулся через плечо, словно боясь, что его тут же на месте поразит громом.

— Инрау, вопрос не в том, действительно ли они…

Ахкеймион запнулся и умолк, увидев перепуганное лицо молодого жреца.

— В чем дело?

— Они меня увидели.

Он судорожно сглотнул.

— Шрайские рыцари, что позади меня… слева от тебя.

Ахкеймион видел, как эти рыцари вошли сюда вскоре после его прихода, но не обращал на них особого внимания: только удостоверился, что они — не из Немногих. Да и зачем? В подобных обстоятельствах бросаться в глаза — скорее преимущество. Внимание привлекают те, кто прячется и таится, а не те, кто ведет себя шумно.

Он рискнул кинуть взгляд в ту сторону, где, озаренные светом ламп, сидели трое рыцарей. Один, приземистый, с густыми курчавыми волосами, еще не снял кольчуги, но двое других были облачены в белое с золотой каймой одеяние Тысячи Храмов, почти такое же, как у Инрау, только одеяния рыцарей представляли собой странную помесь военной формы и рясы жреца. Тот, что в кольчуге, что-то рисовал в воздухе куриной костью и взахлеб рассказывал о чем-то — то ли о бабе, то ли о битве — своему товарищу напротив. Лицо человека, сидевшего между ними, отличалось ленивой надменностью, свойственной высшей касте. Он встретился глазами с Ахкеймионом и кивнул.

Не сказав ни слова своим спутникам, рыцарь встал и принялся пробираться к их столу.

— Один из них идет сюда, — сказал Ахкеймион, наливая себе еще чашу вина. — Бойся или будь спокоен, как хочешь, но предоставь говорить мне. Понял?