Алексей Федорочев - Лестница в небо

Кажется, вовремя я его того… поторопил на тот свет… месяца четыре-пять потерпеть осталось.

— Вижу, представил, — зло усмехается бывший гвардеец. Взгляд его, долго блуждающий по комнате, наконец останавливается на смятой пачке сигарет, валяющейся на полу рядом с опрокинутой пепельницей. Подойдя к распахнутому мной окну, он усаживается на широкий подоконник и с наслаждением закуривает, стряхивая пепел прямо на улицу.

— Я тебя, поганца, почти вывел из игры, прикрыл со всех сторон, — смежив веки, монотонно вещает он между затяжками, — но ты, идиот малолетний, раз за разом как специально нарывался! А потом еще сам сунулся в самое логово! — и обреченно машет рукой.

— Что ему от меня нужно? Почему именно я?

— Ты — отпрыск одного старинного рода…

— Потемкины, можешь не продолжать, это я знаю! — прерываю ненужный уже рассказ, — сходством с Пал Санычем меня только ленивый в лицо не ткнул.

— Знаешь?.. Тем проще. У них какой-то пунктик насчет одаренных детей, всех проверяют. А ты еще якобы видящий, не знаю уж, что это такое… — Скорченная мина выдает все отношение Осмолкина к этой информации.

— Не важно! У папаши моего два с лишним десятка детей было, не считая законных — от Лизаветы Михайловны; какого хрена вы ко мне прицепились?

— Два десятка! А много из них с рождения в цепкие ручки Васильева-Морозова попало? Да еще именно с той способностью, что Потемкиным до зарезу понадобилась? То-то же! Вот и растили тебя с детства с одной-единственной целью — втереться к семье в доверие, а после одним махом обезглавить весь клан! Подробностей не знаю, но ты не переживай, до суда в любом случае не доживешь!

— Вот ни за что не поверю, что весь план на мне одном строился!

— Нет, конечно! Их понемногу по всем фронтам давили: двадцать с лишним лет то тут, то там подставляли. От их былого могущества уже сейчас почти ничего не осталось, один пшик за мишурой. А ты просто завершающим аккордом стал бы, чтоб уже никогда не оправились.

— Хорошо, допустим. Только тогда один вопрос: как бы меня это провернуть заставили? Я тут отца родного нашел, любящая семья распахнула мне объятия, с чего мне их как курей резать?

— Ну-ну! Кому служит дворянин? — внезапно спрашивает Григорий.

— Отечеству! — автоматически выдаю годами вбиваемый ответ.

— Кто представляет Отечество?

— Император и род!

— Из какого ты рода?

— Васильевых-Морозовых, — машинально отвечаю, все еще не понимая цели этого блицопроса.

— А правильный ответ — Потемкиных! Дошло? На тебе ментальных закладок, как блох на собаке, ты их никогда родной семьей не посчитаешь, хоть залюби они тебя всем составом. А теперь еще и новых навешали, так что пойдешь и резать, и душить как миленький…

Молчим.

— Ладно, моя роль понятна, ты-то чего дергаешься, что аж до запоя дело дошло?

— Ты говоришь, полгода без дара прожил; и как ощущения? — Неопределенно жму плечами, но Григорию ответ не требуется. — Вот тогда, когда еще не знал, на что бы пошел, чтоб вернуть источник; честно, как на духу?

Вопрос опять не по адресу, повторюсь, но насчет источника я в тот момент абсолютно не парился, наслаждаясь ощущением молодости и целостности; однако прикидываю — на что бы пошел раньше ради руки? И если честно подумать, то на многое. Так и отвечаю:

— На многое. До откровенной подлости, возможно, не скатился бы, но на многое, да…

— А я и до предательства дошел бы, — открыто признается мужчина, снова закуривая. — Собственно, уже дошел, раз с тобой разговариваю. Одно утешает — предаю не Отечество, а одержимого местью старика-властолюбца, и как раз подлостей-то больше не хочу творить.

— Раз пошла такая пьянка… — Достаю из пачки сигарету и устраиваюсь на подоконнике, зеркально отражая позу хозяина. Как сатори приходит видение Ельнина, точь-в-точь копирующего повадки Шамана в казарме у Задунайских: вот что меня тогда зацепило! Смаргиваю озарение, пообещав себе разобраться с этим позже, и возвращаюсь к терпеливо ждущему вопроса Григорию: — С Наташкой — это подлость или случайность?

— Подлость… — после долгой паузы глухо признается мужчина. — В тот момент ты был для меня заданием! — пытается он оправдаться. — А работать с неудачником легче! Ему, — голосом и взглядом выделяет местоимение, — наверное, вообще было бы проще, если б ты не восстановился; но ты вовремя смылся, а потом решили дать тебе помыкаться, чтобы плавно подвести…

— К чему?

— Ко всему.

— Ясненько… — тяну, подавляя желание применить болевое непростительное, разработанное специально для собеседника. — А с потемкинскими детьми?

— Какими детьми? В смысле?.. Понятия не имею, о чем ты… — Недоумение ненаигранное, что ж, значит, корни другой проблемы растут не отсюда.

— Не имеешь — значит, не имеешь, проехали. — Мну сигарету между пальцев и засовываю в рот, не поджигая. Впрочем, фокус не проходит: Гришка щелкает зажигалкой, вынуждая меня сделать затяжку.

— И чего же ты хочешь теперь, Григорий Андреевич Осмолкин-Орлов? — произношу, судорожно задавливая попытки раскашляться.

Григорий долго и оценивающе смотрит на меня, прежде чем ответить.

— Все того же — вернуть дар. Но варианта спасти тебя я больше не вижу — прости, колеса завертелись. Рад буду любому предложению.

— У тебя в доме кофе есть? — Сидеть у открытого окна во влажной одежде мне не понравилось, да и Гришка, пока не ощущающий холода, давно уже посинел и покрылся мурашками, а лечить его еще и от простуды мне не улыбается.

Кофе, как и кофеварка, нашлись в на удивление чистенькой кухне. Из неохотных пояснений хозяина я выловил, что данное помещение — не место для аристократа, а за порядком следит приходящая прислуга. Надо же, а у меня в доме жрать на кухне не стеснялся! Впрочем, он и другим на кухне заниматься не брезговал, так что я только порадовался, что в этот раз бардак досюда не докатился. Оделив себя и страдальца сваренным напитком и найденными в буфете сушками, устраиваюсь за столом.

— Встречный вопрос: что ты знаешь о ментальных закладках?

— Достаточно мало; собственно, кроме факта наличия их у тебя — ничего.

— Тогда позволь я тебя просвещу. Знаю я не то чтобы много, но, видимо, побольше тебя. — Пока было время, выпытал у матери все доступное ей по этому вопросу, так что в теме ориентировался получше многих. — Во-первых, ставятся они не абы как, а в четко выверенные моменты: надо, чтоб человек при этом испытывал вполне определенные эмоции. Только так они закрепятся и сработают, как надо поставившему. — Вспоминаю несколько торжественных построений в училище, во время которых видел воздействие, хотя и не понимал его природу; уверен, в жизни Григория тоже было немало таких эпизодов. — Во-вторых, требуют периодического обновления, хотя и не обязательно. И, в-третьих, при сильной боли и душевном раздрае — а одновременность этих событий обязательна — чаще всего слетают. Единственное — боль должна быть действительно адской и сопровождаться нешуточными переживаниями: если ты тихо поплачешь над порезанным пальчиком — ничего не случится…