Стивен Эриксон - Падение Света (ЛП)

За дюжиной кирпичных печей с поддувалами стоял ряд телег, перегруженных ненужным углем. Он увидел истину, ту, о которой потом сказал Хенаральд: кузницы умирают. Каменный уголь исчерпан, новые партии полны опасных примесей. Сам век оружия подходит к финалу, и это может удивить только глупцов. «Война, распад мастерства, любому выкованному лезвию находится лишь одно назначение. Как же так: достигнув совершенства формы и столь же умелого применения, мы навлекаем на себя только хаос и разрушение? Я один вижу всю иронию? Промышленность, ты исподволь, сладко манипулировала нашим мышлением, и мы дали себя убедить, что ты и необходима, и права. Но смотри, что ты построила. Нет, отойди от монументов, от величественных зданий. Сюда, к месту свалки отходов и шлака.

Хенаральд был прав. Свобода в этом мире достается лишь отброшенному, тому, что мы торопливо сметаем в сторону. Гляди, птицы скачут по кучам, видя в каждой блестке предательски раскрывшееся крыло насекомого. Но кормиться здесь означает умирать, соблазн охоты приносит лишь горький голод».

Он вышел на задворки и, приближаясь к задней стене гостиницы, куда удалилась с глаз долой Торас Редоне — то ли по своей воле, то ли нет — пытался услышать далекий рев кузнечных горнов. Не слыша ничего.

«Промышленность, твое мастерство — иллюзия. Посул стабильности — ложь. Ты всего лишь пасть, кою мы создали и теперь питаем. Вот, наконец, и мы и мир утомились. Но, не сумев утолить твои огни, твой вечный глад, мы обернулись… не против тебя, но друг против друга.

Одни Джагуты осмелились встать с тобой лицом к лицу и назвать тебя демоном, затесавшимся в самую сердцевину. А мы? Да, мы будем умирать у твоих ног, словно ты — алтарь, до последнего вздоха верить в святость твою, хотя душа твоя проржавела, а наши души источили последние капли крови».

Как бывает слишком часто, сообразил Галар Барес, семена гибели цивилизации смешаны с семенами роста. Но Джагуты показывают: прогресс не обязателен, судьбу можно отвергнуть, сломать, вышвырнуть прочь.

Он встал у двери, поглядел на черную бронзу, заклепки и потемневшее дерево. Увы, за дверью — его любовь. В каком бы состоянии она ни была, он знал, что упадет на колени — если не физически, то мысленно. «Мы правы, проклиная любовь. Она делает нас такими жалкими, такими падкими на сдачу в плен. Ей стоит лишь поглядеть в глаза, чтобы понять: я принадлежу ей и сделаю все, что ей угодно. Куда делась моя смелость?»

Он медлил.

«Торас Редоне, я принес грустную весть. Хранители истреблены в битве. Но Калат Хастейн выжил, он не виновен в участи своего племени. Но можно ли так говорить? Не он ли отдал приказы Илгасту Ренду? Не он ли безответственно ускакал к Витру в столь опасное время? Поистине грустные новости, и тебе выбирать, что хуже — конец Хранителей или то, что твой супруг еще жив».

Он вообразил, как несгибаемо стоит перед опечаленной женщиной. Говорит от всего сердца, отбросив приличия, обнажая дикий голод и страсть, что терзают ее и его. «Но нет, вряд ли я могу на нее положиться. Верно? Она была пьяна в ночь, когда я стал ее щеночком. Меж нами угли, разжигаемые небрежными словами и слишком надолго встречающимися взорами. Игры, игры… ее воспоминания о той ночи могут быть смутными, лишенными подробностей.

Аппетиты всегда делали ее слепой, готовой ухватиться за то, что ближе всего.

Я могу войти и понять: она не узнает ни меня, ни себя. Горе и ужас, самообвинения. И кувшины вина. От Торас могло ничего не остаться. Ей не дали шанса умереть с солдатами, и второй шанс, на рассвете, был отнят моей рукой…

Ох, думаю, это она должна помнить. Вспышка ярости запечатлела в памяти мою руку».

Смелость отступила перед любовью. Смельчак позволил бы ей испить яд.

«Грустные новости, любимая. Он жив. Ты жива. Как и я.

Легион Хастов? Ну, железо тоже живет. Ты узнаешь его голос, смех, карканье ворон на трупах. Слушай же холодное приветствие войны».

Он поднял руку, схватился за тяжелое кольцо на двери. Пора узнать, что осталось от любимой.

* * *

— Во время войны привилегии и чины добываются кровью, — заметил Празек. — Или так мы изображаем. — Он потянулся добавить еще один кусок кизяка. Костерок, разложенный в стороне от обитателей лагеря. Фарор Хенд заметила его, обходя периметр, убеждаясь, что дозоры на местах. И что каждые двое из троих солдат следят за происходящим внутри лагеря. Впрочем, после раздачи оружия и доспехов случаев дезертирства не случилось. Да точно, с той поры как лейтенанты — ныне капитаны — Празек и Датенар вступили во временное командование Легионом.

Любопытство заставило Фарор пройти к трепещущим языкам пламени в пятидесяти шагах от дозоров — и найти офицеров лорда Аномандера в кольце камней, снятых с ближайшего кургана. Заметив, как она мнется неподалеку, уже собираясь уходить, Датенар пригласил ее присоединиться. И вот она сидит напротив двоих мужчин, чувствуя себя ненужной.

Галлан как-то назвал их солдатами-поэтами. Пробыв половину недели в их компании, в ситуациях официальных и не очень, она стала понимать этот «титул». Но их разум оказался слишком для нее острым, она сочла свой рассудок слишком неуклюжим — споткнется, если нужно будет бежать вослед. Впрочем, душевная рана оказывалась неглубокой, ибо общение с ними было весьма интересным.

Но эта ночь оказалась предназначена для здравых рассуждений, по крайней мере пока; разговоры были сухими и подчас горькими. Да, и тяжелыми от утомления, хотя мужской апломб не давал им умолкнуть. В неверном свете костра лица предстали ей осунувшимися, измученными, она видела то, что они обыкновенно скрывают от окружающих. Особенное это зрелище заставило ее ощутить собственную незначительность.

— Отдельные костры, — сказал Датенар, кивнув в ответ Празеку. — Мы раскладываем их, как любой солдат или поселянин, но поглядите в небо: там полно светочей куда ярче. Небеса не замечают нас. Чины, друзья мои, суть сплошное надувательство.

— Дерьмо в руке делает меня неуклюжим, Датенар. Неловкий и неумелый, я мечтаю о проворном слуге, который заставил бы пламя плясать как следует. Возможно, сейчас слишком холодно, или кирпичи кизяка слишком плохо просушены, но я не чувствую тепла. Холодная змея обвила мои кости сей ночью, и даже миловидное лицо Фарор Хенд не победит досадной скудости костра.

Датенар хмыкнул. — Меж нами и ней огонь, друг, но мы не дерзаем протянуть руки сквозь жар, хотя могли бы — весьма интимно и вежливо — пожелать окунуться в ее тепло, что куда нежнее и не обжигает.

— Господа, — чуть помедлив, сказала Фарор Хенд, — похоже, мое присутствие нарушило…