Ричард Бэккер - Великая Ордалия

Он взирал в суровую пустоту, ненависть вращалась в нем как подброшенная монета, и видел, как ветры обдирают ближайшие вершины, в бесконечном движении унося снег на восток. Он ощущал их кровосмесительное стремление друг к другу, малышка Серва и рослый Моэнгхус, разгоряченные кровью и жизнью, бредущие возле тех же что он пропастей и обрывов… и желал им смерти.

И всего-то надо — толкнуть, думал он. Всего лишь толкнуть, и он сможет спокойно умереть здесь, отдав наружу собственное тепло, излив его в окружающую пустоту. Короткая паника, треск костей. Последний вздох.

И никто, никогда и ничего не узнает.

A потом, один только магический прыжок, и он исчез, этот мир камня, льда и разверзшихся пропастей. Они вновь оказались в лесу, на ровной земле, среди зарослей и террас, в месте, где стоя не боишься упасть.

Высота укоротила деревья, щебень проредил кусты и травы. По расщелинам с оставшихся позади гор ниспадали ручьи, их холодная вода сводила пальцы, от неё ныли зубы. Все трое посидели молча какое-то время, наслаждаясь теплым и ласковым воздухом. Серва придремала, опустив голову на изгиб руки. Моэнгхус делил свое внимание между пейзажем и собственными пальцами. Сорвил смотрел вдаль, изучая, как закорючки горных вершин превращаются в умиротворенный горизонт.

— Что твои люди знают об Инъйор-Нийасе? — наконец спросила Серва.

Голос её, он понял, всегда нисходил к нему и никогда не вырывался наружу.

Ничего не ответив, он повернулся лицом к западу, чтобы избавить себя от жестокого веселья, плясавшего в её взгляде. И решил, что еще больше ненавидит её под лучами солнца.

— Отец, — продолжила она, — говорит, что видит в этом урок , что в вымирании упырей нужно видеть знак того, что может угаснуть и само человечество.

Он смотрел вдаль, пользуясь недолгой передышкой. Он не мог смотреть на Анасуримборов без стыда, не мог уснуть, не представив себе их соединение. Только повернувшись к ним спиной, он мог обратиться к тем думам, что позволяли ему дышать. Ведь он нариндар, орудие жуткой Матери Рождения. Ведь он тот нож, что уничтожит их демонического отца и предаст гибели его детей. Тот самый нож!

Он даже начал молиться Ей во время коротких страж перед сном.

Отпусти им, Матерь …

То, что он видел, было преступлением — в этом он сомнений не имел. Инцест считался смертным грехом у всех народов, у всех великих домов — даже у Анасуримборов, которым приходилось более всех прочих ублажать толпу. Они боялись, Сорвил понемногу осознал это. Они боялись, что их отец узнает об их преступлении по его лицу…

Однако, рассудил он, они боялись еще и того, что он может увидеть на их собственных лицах. Только этот страх, понимал Сорвил, сохранял его до сих пор в живых. Он не имел представления о том, что они могут или не могут скрыть, однако знал, что убийство — не мелочь даже для подобных им. Может быть, они слишком полагались на свою способность обманывать своего проклятого отца. Убийство человека — не шутка… такой поступок оставляет жуткий след в любой душе. Посему они решили согрешить в песке, прогнать его прочь, предоставить дебрям возможность совершить то, чего не решались сделать сами, позволить скитаниям унести с их душ след, оставленный виной.

А пока они дразнили его, смеялись над ним и мучили. Устраивали игры — бесконечные игры! — только ради того, чтобы посрамить, чтобы вывести из себя! На горах Демуа, а теперь на пороге сказочного Иштеребинта, последней из великих нелюдских Обителей.

Время их было на исходе.

— Мир этот прежде принадлежал нелюдям, — говорила она, — а теперь принадлежит людям… тебе , Сорвил. Он ощущал на себе ее бесстыдный взгляд. — Какую судьбу ты изберешь?

Дыхание ветра вдруг пошевелило траву.

— Это легко сказать, — проговорил Моэнгхус, со вздохом вставая. Нагнулся, выбирая сосновые иголки из гетр. Схватил Сорвила за плечи двумя готовыми к бою руками, тряхнул с полным издевки дружелюбием. — Кровавую конечно.

Сорвил вырвался из его хватки, ударил в лицо — и промахнулся. Имперский принц шагнул вперед и нанес свой удар — достаточно сильный для того, чтобы ноги под ним сплелись как брошенная веревка. Повалившись спиной на землю, Сорвил разбил локоть о гранитную глыбу. Боль молнией пронзила его руку, обездвижив ее.

— Что? — Рыкнул Моэнгхус. — Почему ты упрямишься? Беги, мальчишка, — Беги!

— Ты на-назвал меня проклятым! — Вскричал Сорвил. — Меня?

— Я назвал тебя несчастным. Слабаком.

— Тогда скажи мне! Где горят кровосмесители? Какую часть ада ваш святой отец уготовал для вас обоих!

Волчья улыбка, небрежное движение плеч. — Ту, где твой отец воет как беременная вдова…

Откуда приходит сила в слова? Как простое дыхание, звук могут исторгнуть ритм из сердец, превратить в камень кости?

— Поди! — крикнула Серва своему брату. — Юс вирил онпара ти…

Несмотря на предупреждение, прозвучавшее в её голосе, Моэнгхус расхохотался. Бросив на Сорвила яростный взгляд, он плюнул, повернулся, направился вниз по склону. Сорвил следил за игрой света теней на его удаляющейся спине, ощущая что сердце его превратилось в треснувший и остывший котелок.

Он повернулся к свайальской ведьме, взиравшей на него с пристальностью, способной посрамить обоих мужчин. Из презрения он позволил ей глазеть на себя. Солнце играло в её волосах.

— Как ? — Спросила она, наконец.

— Что как?

— Как ты можешь… всё еще любить нас?

Сорвил потупился, подумал о Порспариане, своем мертвом рабе, растиравшем грязь и плевок Ятвер по его лицу. Именно это видит она, осознал он, плевок Богини, магию, являющуюся не магией, а чудом . Они поддевали, насмешничали, подстрекали, и, тем не менее, видели только то, что видел их жуткий отец: обожание, подобающее заудунианскому Уверовавшему королю. Ненависть пронизывала его сердце, сковывала самое его существо, однако эта ведьма видела только плотское желание.

— Но я презираю тебя, — ответил он, в упор посмотрев на нее.

Она не отводила свой взгляд еще несколько сердцебиений.

— Нет, Сорвил. Ты ошибаешься.

И словно услышав одно и то же неизреченное слово, оба они посмотрели на прогалину, на точки медленно скользившего над ней цветочного пуха.

Намерения, обещания, угрозы. Произнесенные шепотом они придавали силу сердцу.

И пусть никто не слышит. Никто, кроме Богини.

Отпусти им, Матерь. Даруй их мне.

Стыд — великая сила. Еще пребывая в чреве, мы ежимся под яростным взглядом отца, стараемся избежать полного ужаса взгляда матери. Еще до первого вздоха, первого писка мы знаем насмешки, от которых будем бежать, знаем алхимию более тонкого осмеяния, и тот образ, в котором оно обитает в нас, в нашей плоти, в виде пузыриков отчаяния, превращающих в пену наше сердце, наши конечности. Боль можно удержать зубами, ярость во лбу, в глазах, но позор занимает нас целиком , наполняя собой нашу съежившуюся кожу.