Ричард Бэккер - Великая Ордалия

Кроме, быть может, ещё одной забавной малости.

Момемн был разрушен. А фаним собирались уложить тех, кто остался в живых, рядом с мертвецами. И его мама…

Мама, она…

Ты всё испортил! — вдруг вскричал Самармас, бросившись на него и успев глубоко укусить мальчика в шею, прежде чем вновь исчезнуть в его собственном Дворце Теней — в полых костях помышлений имперского принца. Кельмомас обхватил воротник своей рубашки — той, что натянул после того, как довел до слез Телиопу — и прижал его к шее прямо под челюстью и подбородком, чтобы унять струящуюся кровь.

Ему нравилось время от времени напоминать о себе — его брату-близнецу.

Напоминать, как он это делал раньше .

Иссирал, наконец, поднялся обратно в Верхний дворец, на сей раз воспользовавшись Ступенями процессий, величественной лестницей, предназначенной для того, чтобы заставить запыхаться сановников из тучных земель и внушить благоговение сановникам из земель победнее — или что-то вроде этого, как однажды объяснил ему Инрилатас. Два грандиозных посеребренных зеркала, лучшие из когда-либо созданных, висели, слегка наклонно, над лестницей — так, чтобы те, кто по ней поднимался, могли видеть себя в окружении позлащенного великолепия и в полной мере осознать куда именно занесла их судьба. Одно из зеркал разбилось, но другое висело, как и прежде, целым и невредимым. Кельмомас увидел, что практически обнаженный ассасин остановился на площадке, замерев, будто человек, увлекшийся созерцанием собственного отражения, нависшего сверху. Имперский принц, пригнувшись, укрылся в какой-то паре перебежек позади, за опрокинутой каменной вазой, и осторожно выглянул из-за неё, слегка приподняв над коническим ободком одну лишь щёку и любопытный глаз.

Нариндар продолжал стоять с той же самой неподвижностью, что когда-то так подолгу испытывала терпение мальчика. Кельмомас выругался, испытывая отвращение к тому, что Ухмыляющегося Бога можно застать за чем-то столь тривиальным, за проявлением такой слабости, как разглядывание своего отражения. Это было какой-то частью Игры. Обязано быть!

Внезапно нариндар возобновил движение, так, словно и не останавливался. На третьем шаге Иссирала Кельмомас по большей части оставался укрытым вазой. На четвертом шаге Иссирала его мама вдруг появилась между ним и нариндаром, выйдя из одного из примыкающих проходов. Она, почти тут же заметив Его, Четырехрогого Брата, взбирающегося по Ступеням процессий, остановилась — хотя и не сразу, из-за своей чересчур скользкой обуви. Её прекрасные пурпурные одежды, отяжелевшие от впитавшейся в них крови её собственной мертвой дочери, заколыхались, когда она повернулась к монументальной лестнице. Её образ жег его грудь, словно вонзенный в сердце осколок льда, столь хрупким и нежным…. и столь мрачным и прекрасным он был. Она хотела было окликнуть нариндара, но решила не делать этого и её маленький мальчик сжался, опустившись на корточки, зная, что она может заметить его, если вдруг обернется — а она вечно оборачивалась — перед тем как устремиться за тем, кто, как она считала, был еёассасином…

Забери её отсюда! — внезапно прорезался голос братца. — Беги вместе с ней прочь из этого места!

Или что?

Сумасшедшее рычание.

Ты же помнишь, что даль….

Да — и мне наплевать!

Самармас исчез, не столько растворившись во тьме, сколько скрывшись за границами его чувств. Он всегда был пугливым, знал Кельмомас….и слабым. Бремя, взваленное ему на плечи…без всякой на то его вины. И тогда маленький мальчик бросился следом за своей матерью-императрицей, перебирая в своей голове множество мыслей, исполненных хитрости и коварства, ибо, наконец, он сумел понять сущность Игры во всех её подробностях. И, считаясь с этим пониманием, он никак не мог продолжать её…невзирая на то, что играл он с самим Айокли, Богом трущоб.

Мать всегда была его ставкой. Единственным, что имело смысл.

Благословенная императрица Трех Морей, поднявшись по лестнице, помедлила, задержавшись на площадке, расположенной под уцелевшим Великим зеркалом, будучи не в силах поверить, что она всё ещё похожа на ту юную девушку, которая десятилетия тому назад, в сумнийских трущобах, впервые пришла в восторг, увидев своё отражение, переливающееся в тусклом отблеске грубо отполированной медной пластины. Сколько унижений пришлось претерпеть ей с тех пор?

Сколько потерь?

Но оно по-прежнему оставалось с ней, это лицо…приводившее в бешенство прочих шлюх…

Всё те же глубокие темные глаза, в которых всё так же отражаются отблески света. Быть может, чуть отяжелели щёки, и чуть больше насупились брови от бесконечных тревог и забот, но её губы всё такие же чувственные, шея всё такая же тонкая и, в целом, её красота осталась нетронутой временем…

Нетронутой?

Нетронутой! Что это за безумие? Что за Мир может наделить столь совершенной красотой кого-то настолько проклятого, нечистого и оскверненного как она! Она увидела как все черты её лица содрогаются, искажаясь гримасами скорби и стыда. Эсменет бросилась без оглядки прочь от нависающего над нею собственного отражения и, опустив взгляд, взбежала по лестнице. Она гналась за Иссиралом до самых вершин своей надломившейся и готовой рухнуть империи, преследовала его, сама не зная зачем, возможно для того, чтобы освободить его от служения себе, хотя не факт ещё, что он вообще захотел бы исполнять столь нелепое предписание. Или же, быть может, ей хотелось о чем-то его спросить, учитывая ту искушенную мудрость , что крылась во всех его речах и даже движениях, мудрость, совершенно непохожую на то, что ей когда-либо раньше доводилось видеть в прочих душах. И учитывая также, что он, казалось, был лишен…лишен хоть каких-то обычных страстей, находясь далеко за пределами животных побуждений, свойственных смертной природе. Возможно, он смог бы…

Возможно, он смог бы.

Её город и дворец полнились плачем и криками. Она преодолела Ступени процессий, успев заметить как нариндар исчезает меж огромных бронзовых створок портала, ведущего в имперский Зал аудиенций. Она следовала за ним, забыв как дышать. Её, конечно, удивляло, что нариндар пробирается куда-то сквозь дворцовые покои, но, с другой стороны, вообще всё, связанное с этим человеком, было словно окутано снежной пеленой, цепенящим покровом неизвестности. Она провела кончиками пальцев по шеренге киранейских львов, оттиснутых на бронзе входной двери, полузаваленной обрушившейся каменной кладкой, а затем тихо проскользнула сквозь приоткрытую створку.