Ричард Бэккер - Великая Ордалия

Стая гусей уголком полетела над головой, направляясь на юг.

— Мы должны узнать, что говорят кости, — проговорила она с усталостью и решимостью исстрадавшейся матери.

Они спускаются по остаткам древней морены, пролезая между валунами, которые случай нагромоздил в нисходящие баррикады. Мимара следует за старым колдуном, не упуская возможности прощупать старую твердыню взглядом через очередную открывшуюся между деревьями прореху. Ишуаль была воздвигнута на невысоком отроге, уходящем на юго-запад, что заставило их спуститься на самое дно долины, прежде чем возобновить подъем. Время от времени она замечает между черными кронами обезглавленные башни и обрубленные сверху стены. Расшатанный камень кажется древним, обветренным, выбеленным несчетными веками воздействия стихий. Зловещее безмолвие пропитывает окружающий лес.

— Что мы теперь будем делать? — Спрашивает она с легким недоумением. Кирри делает произносимые ею слова лишь на малую йоту отстающими от мысли. Она снова и снова обнаруживает, что произносит все более необдуманные фразы.

— То, что уже делаем! — Режет слова старый колдун, даже не посмотрев на нее.

Все в порядке, малышка…

Она понимает его разочарование. Для него найденная в разрушенной библиотеке карта послужила неопровержимым знаком, божественным указанием на то, что труды его не были напрасны . Однако, когда он, наконец, поднялся на гребень ледника, когда бросил взгляд на ту сторону долины, и узрел разрушенным то место, в которое двадцать лет стремился в своих Снах, новообретенная уверенность отлетела, унесенная порывом горного ветра.

Папе приснился страшный сон.

Друзу Ахкеймиону было ведомо коварство судьбы — и куда, глубже, чем ей. Быть может, их заманили сюда, чтобы сломить — наказать за тщеславие или просто так, ни за что. Священные саги полны преданий, рассказывающих о коварстве богов. «Шлюха, — однажды прочла она у Касидаса, — со славой пронесет тебя через войны и голод, для того лишь, чтобы утопить в канаве за недомыслие». — Она помнила, как улыбалась, читая этот отрывок, радуясь ниспровержению знатных и могучих, словно бы наказание, выпавшее на долю высоких было одновременно отмщением за слабых.

Что если дуниане вымерли? Что если они с Аккой прошли весь этот путь, загнали насмерть всех этих людей, этих шкуродёров, и всё это ни за что ?

Мысль эта едва не заставляет её расхохотаться, не по бессердечию, но от утомления . Труд, суровый и безжалостный зачастую преобразует надежду в кольцо, что замыкается само на себя и само себя пожирает. Сражайся подольше с опасностями, знала она, и всегда усмотришь как спастись.

Они приближаются к руинам, и безмолвие как будто обретает всё большую силу. Звон сочится в её уши. Повинуясь какому-то рефлексу, они теснее сближаются, и в результате то и дело натыкаются и задевают друг друга. Они начинают вымерять шаг, вытягиваясь и ныряя, то ли, чтобы уклониться от сухой ветви, то ли чтобы укрыться от чужого взгляда. Они идут крадучись, словно приближаются к вражьему стану, шаги их неслышны, лишь иногда глухо треснет сучок под ковром сосновых игл. Они вглядываются в сумрак между ветвей.

После преодоленных утесов, ледников и гор, пологие склоны и впадины возле крепости должны были показаться им пустяковыми. Однако они возвышаются, вздымаются под углами, которые могут воспринять только их души. Прищурясь, в неглубокой лощине она видит мертвый камень, озаренный солнечными лучами… ветерок, которого она не ощущает, ерошит травы и молодые деревца. Кажется, что они поднимаются на могильный курган.

Она думает о кирри, о щепотке, несущей горькое блаженство, и рот её наполняется влагой.

Они подходят к грудам щебня, укутывающим основания. Сумрак поросшего лесом склона уступает место сверканию горных вершин… их блеск ослепляет.

И они ощущают ветер, стоя на развалинах, смотрят, и не верят собственным глазам.

Ишуаль… дыхание в её груди замирает.

Ишуаль… пустое имя, произнесенное на той стороне мира.

Ишуаль … Здесь. Сейчас. Перед её глазами. У её ног.

Место рождения Аспект-Императора …

Обиталище дуниан.

Она поворачивается к старому колдуну и видит Друза Ахкеймиона, посвященного наставника, горестного изгнанника, одетого в гнилые меха, одичавшего, покрытого грязью бесконечного бегства. Солнце играет на чешуйках принадлежавшего Ниль’гиккасу нимилевого хауберка. Лучики света рассыпаются искрами на его влажных щеках.

Страх пронзает её грудь, настолько он слаб и несчастен.

Он — пророк прошлого. Мимара теперь знает это — знает и страшится.

Когда она поняла это много месяцев назад — немыслимых месяцев — то говорила с неискренностью человека, стремящегося умиротворить. Чтобы, повинуясь необъяснимому, общему для всех людей инстинкту, поддержать мятущуюся душу тщеславным видением того, что может быть. Она говорила в спешке, преследуя своекорыстные цели, и всё же, сказала правду. Сны призвали Ахкеймиона в Ишуаль. Сны послали его в Сауглиш за средствами, нужными чтобы найти крепость. Сновидения прошлого , но не видения будущего…

Ибо старый колдун не просто ничего не знал о будущем, но боялся его.

Когда она позволяла себе заново вспоминать их многострадальное путешествие, оказывалось, что оно запечатлелось в двух разновидностях памяти: одной плотской, сердцем и членами отдававшей её миру, и другой, бестелесной, где всё происходило не с отчаяния, не от героического усилия, но по необходимости . Её удивляло, что один и тот же поход мог восприниматься столь противоречивым образом. И, с некоторым разочарованием, она отмечала, что среди двух вариантов, опыт борьбы и побед выглядит более лживым.

Судьба владела ею — владела ими . Анагке, Шлюха, будет её повитухой…

Эта мысль заставляет её разрыдаться.

Вне зависимости от того, какими бы отчаянными, хитроумными или целенаправленными не были её усилия, вне зависимости от того, насколько самостоятельными кажутся её действия, она следует по пути, проложенному для неё при сотворении Мира… Этого нельзя отрицать.

Скорее ты поднимешься туда, где нечем дышать, чем избегнешь предначертаний Судьбы.

И с пониманием этого приходит особая разновидность меланхолии, отрешенность, с которой ей ранее уже приходилось сталкиваться, готовность отдаться, смущающая её воспоминаниями о борделе. Всё вокруг, колючка в глубине её легких, жвалы гор, преграждавшие путь, даже сам характер света, дышит немым прикосновением вечности. Она будет бороться. Она будет шипеть, напрягаться, сражаться… понимая, что все это — ничто иное как угодливая иллюзия. Она сама бросится во чрево своей собственной неизбежности.