Р Скотт Бэккер - Великая Ордалия

Ставшая его погибелью.

— Что? — прохрипел чародей Мбимаю, — Что… ты…есть?

Человек потянулся к рукояти, торчавшей у него за плечом. Клинок, что звался Эншойя, зарделся яростным всполохом…

— Нечто уставшее, — отозвался зловещий лик.

Прославленный меч обрушился вниз.

Отличие заключалось в том, что теперь он не мог скользить незримым меж стенами, и всё же это была всё та же безрассудная игра: мальчик преследует Бога в залах и переходах своего дома.

Стенания истончались, но карканье боевых рогов звучало всё ближе и ближе. Кельмомас ощущал себя хитрым мышонком, никогда не приближающимся к опасности, но и не теряющим её из виду. Стремительно скользя за нариндаром из одной тени в другую и всякий раз замирая, заметив его мелькнувшие плечи или спину, он тихонько шептал… Попался!.. а затем вновь бесшумно продвигался вперед. Путь нариндара через полуразрушенный дворец оказался слишком извилистым, чтобы можно было предположить его заблаговременную продуманность, и всё же, в нем виделась некая логика, которую мальчик пока не сумел постичь. Движение это выглядело столь безумным лишь из-за чересчур явного противоречия между мрачной целеустремленностью ассасина и его бесконечным петлянием по переходам, лестницам и коридорам.

Неужели Четырехрогий Брат в свою очередь играл с ним? — в конце концов удивленно задумался Кельмомас. — Не могло ли всё это делаться ради него ? Быть может Преисподняя одарила его учителем… товарищем…защитником?

Это предположение привело его в восторг в той же мере, в которой и ужаснуло.

И он то крался, то перебегал из одного укрытия в другое, сквозь дворцовые залы — частью лежащие в руинах, а частью уцелевшие. Пробирался вперед, погруженный в мысли о милости Ухмыляющегося Бога, о притягательной возможности оказаться любимцем самого Князя Ненависти! Он следил за подсказками, хлебными крошками рассыпанными там и сям, не обращая никакого внимания на царивший разгром и разлившийся вокруг океан страданий, игнорируя даже внезапно вспыхнувшую панику, что заставила множество людей бросится прочь с Андиаминских Высот, дико вопя: Фаним! Фаним! Его не заботило всё это, ибо единственным, к чему он питал интерес, была та игра, что разворачивалась сейчас перед его глазами, скользила под его босыми ступнями, трепетала в его руках. Молчание его неугомонного братца означало, что даже он понял, даже он согласился. Всё прочее более не имело значения…

Кроме, быть может, ещё одной забавной малости.

Момемн был разрушен. А фаним собирались уложить тех, кто остался в живых, рядом с мертвецами. И его мама…

Мама, она…

Ты всё испортил! — вдруг вскричал Самармас, бросившись на него и успев глубоко укусить мальчика в шею, прежде чем вновь исчезнуть в его собственном Дворце Теней — в полых костях помышлений имперского принца. Кельмомас обхватил воротник своей рубашки — той, что натянул после того, как довел до слез Телиопу — и прижал его к шее прямо под челюстью и подбородком, чтобы унять струящуюся кровь.

Ему нравилось время от времени напоминать о себе — его брату-близнецу.

Напоминать, как он это делал раньше .

Иссирал, наконец, поднялся обратно в Верхний дворец, на сей раз воспользовавшись Ступенями процессий, величественной лестницей, предназначенной для того, чтобы заставить запыхаться сановников из тучных земель и внушить благоговение сановникам из земель победнее — или что-то вроде этого, как однажды объяснил ему Инрилатас. Два грандиозных посеребренных зеркала, лучшие из когда-либо созданных, висели, слегка наклонно, над лестницей — так, чтобы те, кто по ней поднимался, могли видеть себя в окружении позлащенного великолепия и в полной мере осознать куда именно занесла их судьба. Одно из зеркал разбилось, но другое висело, как и прежде, целым и невредимым. Кельмомас увидел, что практически обнаженный ассасин остановился на площадке, замерев, будто человек, увлекшийся созерцанием собственного отражения, нависшего сверху. Имперский принц, пригнувшись, укрылся в какой-то паре перебежек позади, за опрокинутой каменной вазой, и осторожно выглянул из-за неё, слегка приподняв над коническим ободком одну лишь щёку и любопытный глаз.

Нариндар продолжал стоять с той же самой неподвижностью, что когда-то так подолгу испытывала терпение мальчика. Кельмомас выругался, испытывая отвращение к тому, что Ухмыляющегося Бога можно застать за чем-то столь тривиальным, за проявлением такой слабости, как разглядывание своего отражения. Это было какой-то частью Игры. Обязано быть!

Внезапно нариндар возобновил движение, так, словно и не останавливался. На третьем шаге Иссирала Кельмомас по большей части оставался укрытым вазой. На четвертом шаге Иссирала его мама вдруг появилась между ним и нариндаром, выйдя из одного из примыкающих проходов. Она, почти тут же заметив Его, Четырехрогого Брата, взбирающегося по Ступеням процессий, остановилась — хотя и не сразу, из-за своей чересчур скользкой обуви. Её прекрасные пурпурные одежды, отяжелевшие от впитавшейся в них крови её собственной мертвой дочери, заколыхались, когда она повернулась к монументальной лестнице. Её образ жег его грудь, словно вонзенный в сердце осколок льда, столь хрупким и нежным…. и столь мрачным и прекрасным он был. Она хотела было окликнуть нариндара, но решила не делать этого и её маленький мальчик сжался, опустившись на корточки, зная, что она может заметить его, если вдруг обернется — а она вечно оборачивалась — перед тем как устремиться за тем, кто, как она считала, был еёассасином…

Забери её отсюда! — внезапно прорезался голос братца. — Беги вместе с ней прочь из этого места!

Или что?

Сумасшедшее рычание.

Ты же помнишь, что даль….

Да — и мне наплевать!

Самармас исчез, не столько растворившись во тьме, сколько скрывшись за границами его чувств. Он всегда был пугливым, знал Кельмомас… и слабым. Бремя, взваленное ему на плечи… без всякой на то его вины. И тогда маленький мальчик бросился следом за своей матерью-императрицей, перебирая в своей голове множество мыслей, исполненных хитрости и коварства, ибо, наконец, он сумел понять сущность Игры во всех её подробностях. И, считаясь с этим пониманием, он никак не мог продолжать её… невзирая на то, что играл он с самим Айокли, Богом трущоб.

Мать всегда была его ставкой. Единственным, что имело смысл.

Благословенная императрица Трех Морей, поднявшись по лестнице, помедлила, задержавшись на площадке, расположенной под уцелевшим Великим зеркалом, будучи не в силах поверить, что она всё ещё похожа на ту юную девушку, которая десятилетия тому назад, в сумнийских трущобах, впервые пришла в восторг, увидев своё отражение, переливающееся в тусклом отблеске грубо отполированной медной пластины. Сколько унижений пришлось претерпеть ей с тех пор?