Стивен Тьмы - Кузница Тьмы

Боги красок слегка касались лица - нежная печаль, тревожное неверие. Касались легко, как слезы матери.

Его сложенные на луке седла пальцы еда заметно двигались, рисуя лицо мальчика, заполняя линии и ракурсы приглушенными оттенками, навеки сохраняя эти не осуждающие глаза. Пальцы сделали волосы смутным пятном, ведь они не значимы в отрыве от сучков, коры и листьев. Пальцы работали, пока рассудок выл… пока вой не затих и он не услышал собственный тихий голос.

"Дитя Отрицания… так я назову картину. Да, сходство неоспоримо… вы его знали? Конечно, знали. Он - тот, кто падает на обочине вашего торжественного марша. Да, я сам стою в канаве, ведь нужен детальный вид - ничего, кроме деталей. Нравится?

Вам нравится?

Боги красок приносят дары без осуждения. Нет, право судить принадлежит вам. Это диалог наших жизней.

Разумеется, я говорю лишь о художественном мастерстве. Смею ли я бросить вызов вашему выбору, вашей вере, путям ваших жизней и вещам, которых вы желаете, и цене ваших желаний? Как насчет вуали в глазах - видели такое раньше? Судите лишь мое искусство, мои слабые попытки насытить мертвеца жизнью при помощи мертвых вещей - мертвых красок, кистей, мертвого холста, и лишь мои пальцы - живые, сведенные воедино ради поимки истины.

Я решил изобразить смерть, верно, и вы спрашиваете - почему? В ужасе и отвращении вы спрашиваете: "Почему?" Я решил изобразить смерть, друзья, потому что жизнь невыносима. Но это лишь лицо, мертвое на мертвой поверхности, и оно не расскажет, как хрустнула шея или под каким неправильным углом лежит детское тельце. Честно говоря, это провал.

Каждый раз, рисуя этого мальчика, я проваливаюсь.

Проваливаюсь, когда вы отводите глаза. Проваливаюсь, когда вы проходите мимо. Проваливаюсь, когда вы кричите мне, будто в мире полно прекрасного и почему я не рисую прекрасные вещи? Проваливаюсь, когда вам надоедает, ибо, когда вам надоедает, проваливаемся все мы. Проваливаюсь, проще говоря, не сумев показать вам наше общее.

Его лицо? Моя неудача? Это узнавание".

Там были и другие трупы. Мужчина и женщина, спины изрублены и пронзены - они пытались закрыть собой детей, тянулись, но это плохо помогло - детей вытащили из-под трупов и зарезали. Вот лежит собака, вытянувшись, перерубленная выше бедер. Задние ноги с одной стороны, передние ноги и голова с другой. Ее глаза тоже тусклы.

Путешествуя по лесу, Кедаспела имел обыкновение бросать главную дорогу и находить тропы, выводящие к стоянкам вроде этой. Он делил пищу с тихим лесным народом, отрицателями, хотя, насколько он мог понять, они не отрицали ничего стоящего. Они жили в тесноте и любви, лукаво умные и мудро смиренные, их искусство заставляло Кедаспелу восхищенно вздыхать.

Статуэтки, маски и вышивки - все потеряно в сгоревших хижинах.

Кто-то вырезал на груди мертвого мальчика волнистую линию. Похоже, поклонение речному богу отныне стало смертным приговором.

Он не стал хоронить тела. Оставил лежать там, где они есть. Оставил земле и мелким падальщикам, чтобы они растащили их кусочек за кусочком, растворяя и плоть и память.

Он рисовал пальцами, запоминая, где и как расположены тела, и хижины, и мертвый пес, и как свет солнца пробивается сквозь дым, чтобы вопияла каждая деталь.

Потом ударил пяткой мула, и тот лениво переступил детское тело, на краткий миг закрыв тенью все детали.

В обещанном Матерью Тьмой ночном мире очень многое останется незримым. Он начинал гадать, не будет ли это милостью. Начинал гадать, не в том ли обещанное благословение для всех детей и верующих. Мрак отныне и навеки. Чтобы мы смогли терпеть жизнь.

Не меньше двух десятков всадников проскакало по этой тропе. Убийцы ехали на запад. Он вполне может натолкнуться на лагерь утомленных ночной резней. Его могут зарубить - или просто накормить.

Кедаспеле было все равно. Десять тысяч лиц в голове, но все одинаковые. Воспоминания об Энесдии так далеки… Если его пощадят, он помчится к ней, подгоняемый отчаянной тоской. По красоте, которую не нарисовал, по любви, в которой не смеет признаться. В ней боги красок сосредоточили сокровища своей славы. В ней обретет он возрождение веры.

Каждого художника преследует ложь. Каждый художник стремится к истине. И каждый проваливается. Одни возвращаются в объятия утешительной лжи. Другие впадают в отчаяние. А иные замыкаются в могилу пьянства или отравляют всякого, кто подойдет достаточно близко, чтобы дотянуться и ранить. Или попросту сдаются, проводя жизнь в неизвестности. Лишь немногие открывают в себе посредственность, и это самое жестокое из открытий. И никто не находит путь к истине.

Проживет он лишь несколько мгновений или тысячу лет - станет сражаться за что-то, за истину, которой даже не знает названия. Может, это бог над богами красок. Бог, предлагающий творение и познание разом, установивший законы сущности и мышления, того что внутри и того, что снаружи, и разницу между внешним и внутренним.

Он хотел повстречать этого бога. Перекинуться с богом парой слов. А превыше всего хотел взглянуть ему в глаза и увидеть истину безумия.

"Кистью и желанием я создам бога.

Следите за мной".

Но пока, скача сквозь клинки света и саваны теней по тропе дикого зверства, Кедаспела походил на слепца. Раскрашенное лицо было повсюду. Пальцы не могли остановиться, рисуя его в воздухе - словно мистическое заклинание, словно призыв незримых сил, словно проклятие ведуна и защитные чары ведьмы. Его пальцы способны одним мазком закрыть рану, расправить узлы времени и воссоздать мир, полный возможностей - способны сделать что угодно, но лишь повторяют мелкие движения, пойманные в плен смертью.

Ибо бог над богами безумен.

"Я напишу лик темноты. Я поеду по мертвым, чтобы схватить за горло проклятого бога. Я, Кедаспела, клянусь: мир, я поведу с тобой войну. Ты там, снаружи - ты, слушай меня! То, что внутри, будет спущено с поводка. Высвобождено.

Я напишу лик темноты. И дам ей глаза мертвого ребенка.

Ибо в темноте мы ничего не видим.

Во тьме, взгляните, царит покой".

Пальцы Нарада гладили непривычные линии на лице, места просевшие и перекошенные. Кулаки Харала оставили не только синяки и ссадины: они разорвали нервы. Поглядевшись в зеркало лесного пруда, он едва узнал себя. Отеки ушли, кости кое-как срослись, даже левый глаз видел удовлетворительно - но ныне у него новое лицо, грубое и вытянутое, покрытое шрамами.

Он знал прошлое Харала. Знал, что ублюдок потерял семью в войнах, и что внутри у него кипит и булькает котел злобы. Но при всем при этом Нарад не мог остановиться и наконец - в тот день, со знатным недоноском - оскорбительные слова и намеки вывели капитана из себя. Нетрудно припомнить выражение лица Харала за миг до удара, откровенное удовольствие в глазах - словно отворилась дверь и кулаки гнева сумели вылететь наружу.