Юлия Остапенко - Птицелов

Одна из женщин запела — тихонько, протяжно. Повеяло сильным запахом благовоний — наверняка с примесью афродизиака, а может, они просто решили перебить винный дух, которым несло от Марвина. Лёгкие руки с тонкими пальцами осторожно скользили по его телу, а их обладательница упорно молчала, хотя её служанка с пугающим контральто продолжала нести какую-то настроенческую ахинею о месстрес Любви и её верных слугах. Марвин не обращал на это внимания, вслушиваясь в дыхание женщины, ладони которой гладили его грудь; потом осторожно накрыл её плечи руками. А плечи-то голые, да и вся месстрес, похоже, готова перейти к основной части вечера — как он выяснил мгновение спустя, быстро проведя руками по её голой груди: небольшой, удобно ложащейся в ладонь.

— …ибо месстрес Любовь требует от вас большего, отдайтесь же во власть её, — тоном преподобного брата на еженедельном богослужении пробубнило контральто, и Марвин сказал:

— Вот ещё чего не хватало. Где это видано, чтобы мужчина отдавался женщине во власть?

И, крепко обхватив стоявшую перед ним женщину за талию, сорвал с глаз повязку.

Здесь было темнее, чем он ожидал — горело всего две свечи по разные концы небольшой комнаты, и Марвин даже не мог разглядеть её толком, да он и не особо пытался. Только заметил, что лицо перед ним в густом, дымном от курений полумраке было неестественно белым, — и через мгновение понял, что это маска. Женщина поймала замешательство на его лице и рассмеялась — легко, серебристо. Она не пыталась вырваться — напротив, прижалась крепче к его голой груди своей голой грудью, и Марвин видел, как блестят её глаза сквозь прорези белой маски во всё лицо — единственного, что на ней было. Смешная, и тут продолжает дурачиться, прекрасно понимая, что он всё равно узнал её по волосам, голосу, телу. Но что же, раз ей так нравится — пусть.

— Я знала, что вы это сделаете, мессер, — всё ещё смеясь, сказала она. — Вы так любите срывать с себя знаки расположения ваших дам!

— Повязка на глаза — знак расположения? — хмыкнул Марвин.

— А вы сомневаетесь?

Он подхватил её под бёдра и, рывком подняв в воздух, притянул к себе, а потом долго и жёстко целовал, наслаждаясь её бесстыжей отзывчивостью.

— Не любите играть по правилам, да? — укоризненно сказала она, когда он прервался, чтобы набрать воздуха.

— Когда по ним не получается выиграть — ненавижу, — ответил Марвин и опрокинул её на постель.

Она сначала смеялась, потом умолкла, потом стонала, и Марвину не нужно было снимать с неё маску, чтобы видеть, как меняется её лицо. У таких, как королева Ольвен, это всегда происходит совершенно одинаково.

— Ещё только минуточку, мессер, самое большее — четверть часа…

— Да не торопись, — сказал Лукас, блаженно растягиваясь в кресле. — Лучше принеси мне ещё этого… как его… всё время забываю…

— Кофе? — услужливо подсказал Дорот.

— Точно, — вздохнул Лукас.

Он уже выпил три чашки, пока ростовщик возился у себя в каморке, и мог бы выпить ещё столько же. У густого чёрного напитка был очень странный вкус, резкий и горький, но приятный. Лукас влюбился в него с первого глотка, и долго не верил, что в нём нет ни капли спирта. Дорот рассказывал, что этот напиток делают из особых зёрен, которые привозят из дальних южных земель — по восемь сотен за унцию, доверительно поведал он. Врал, конечно, но даже если он увеличил реальную цену вдвое, кофе всё равно был дороже самого лучшего вина. Потому его не подавали в трактирах, да и при дворе тоже вряд ли — этот напиток появился совсем недавно, к тому же Лукас сомневался, что на свете много извращенцев вроде него, согласных бесконечно заливаться горечью. Но почему-то именно здесь, в сверкающей золотом, поблескивающей лаком и переливающейся атласом лавке ростовщика Дорота эта горечь казалась уместной — может, оттого, что уравновешивала кичливую роскошь помещения. Как и большинство ростовщиков, Дорот не имел вкуса, и вычурность его приёмных апартаментов могла впечатлить только таких же провинциалов, как он сам, всю жизнь носа не совавших за стены своего весёлого южного городка. Лукас любил Турон, здесь было хорошо проводить зимы — снег в приморском городе на юге Хандл-Тера никогда не лежал подолгу, а жаркий темперамент южных женщин согревал в самые холодные ночи лучше любого камина. А ещё туронские ростовщики славились бульдожьей хваткой и редкой расторопностью в том, что касалось денежных средств. Конечно, и надуть старались при любой возможности, но за всё надо платить.

Дорот вернулся, с низким поклоном поставил на резной столик у дивана поднос с остроносым кувшинчиком и дымящейся чашкой. Он всегда обслуживал Лукаса сам, прогоняя вон своих помощников и служанок. Тот не возражал: меньше ворюг вокруг — меньше головной боли.

— Извольте, мой многомудрый мессер, — пропел Дорот. Его манера обращения одно время раздражала Лукаса, впрочем, это только в первое посещение Турона, когда он ещё не знал льстивой натуры южан. Теперь же он приветливо улыбнулся в ответ и потребовал:

— Продегустируй.

Ростовщик картинно закатил глаза.

— Многомудрый мессер мой, ведь четвёртая чашка!

— Вот именно, мог бы и привыкнуть.

Ростовщик громко повздыхал, потом пригубил дымящийся напиток. Лукас внимательно следил за ним. Затем кивнул.

— Благодарю, — вежливо сказал он, принимая в ладони горячие стенки круглой чашки. Чашек таких он тоже не видел нигде, кроме ростовщических лавок: Дорот говорил, их он заказывал там же, где и кофе.

— Уж сколько лет мы с вами дела ведём, мой недоверчивый мессер! — пожаловался ростовщик.

— Девять, — ответил Лукас и осторожно сделал обжигающий глоток.

— Девять прекрасных лет мы с вами дела ведём! А вы всё ещё думаете, что я хочу вас отравить!

— Ты хочешь. Просто не получается.

— Хотел бы — давно бы отравил, — мрачно покачал головой Дорот. Лукас фыркнул.

— Не льсти себе, любезный. Впрочем, я тебя и не виню. Знал, на что шёл, доверяя тебе половину своего состояния.

— Половину? Ай, мой хитроумный мессер думает, что может обмануть старого Дорота, — ростовщик снова покачал круглой головой. — Я знаю, у вас множество других друзей среди моих друзей…

— И врагов среди твоих врагов, — сказал Лукас. — А также друзей среди твоих врагов, и так далее. Тем не менее из всех туронских прощелыг я доверил свой капитал именно тебе, так что кончай ныть и берись за дело.

— Простите, мой многомудрый мессер! Не гневайтесь…

— Кыш, — сказал Лукас, закрывая глаза и блаженно втягивая в себя восхитительную горечь. Подумалось, что этот напиток должен особенно хорошо питься в горячей ванне, и при этой мысли невыносимо зачесалось всё тело. Лукас пробыл в дороге несколько недель, и всё это время не мог как следует вымыться. Эх, хорошо бы, прежде чем тащиться сюда, заглянуть домой и привести себя в порядок, но он не хотел давать Дороту лишнюю фору. Старый пройдоха, разумеется, мигом узнал бы, что он в городе, и успел бы наскоро провернуть какое-нибудь делишко, а потом только руками бы развёл: помилуйте, мой многомудрый мессер, вот только что провёл крупную сделку, сейчас никаких свободных финансов, хоть дом обыскивайте. Проходили мы это уже, знаем, усмехнулся Лукас. Поэтому заявился в роскошные палаты Дорота как был с дороги: взмыленный, в запылённом плаще и сапогах, покрытых потёками соли. Будь это его первое посещение лавки Дорота, Лукаса бы и на порог не пустили, но знали его здесь хорошо. Он был из тех клиентов, которых ростовщики боготворят и ненавидят одновременно: вложения делал огромные, но если являлся требовать прибыль, то обдирал ростовщика до нитки. Впрочем, вопрос ещё, кто кого обдирал, но это всяко было лучше, чем хранить деньги в замках, в которые являешься раз в три года. Нет уж, Лукас, как никак, родился в семье торговца, и это пошло ему на пользу. Зато теперь его не разорит никакая война, даже та, которая ещё толком не началась, хотя этого, кажется, никто не понимает…