Анджей Сапковский - Доля правды

- Допустим, - сказал он наконец, - ты успеешь вытащить меч прежде, чем я на тебя брошусь. Допустим, ты даже успеешь меня полоснуть. При моем весе это меня не остановит, я свалю тебя с ног самой силой движения. А потом все решат зубы. Как ты думаешь, ведьмак, у кого из нас двоих больше шансов, дойди дело до перегрызания глоток?

Геральт, придерживая большим пальцем оловянный колпачок графина, налил себе вина, отпил глоток, откинулся на спинку стула. Он смотрел на чудовище, ухмыляясь, и ухмылка эта была прескверной.

- Та-а-ак, - протянул Нивеллен, ковыряя когтем в уголке пасти. – Надо признать, ты умеешь ответить на вопрос, не разбрасываясь словами. Интересно, как ты справишься со следующим, который я тебе задам. Кто тебе за меня заплатил?

- Никто. Я здесь случайно.

- А не лжешь?

- Не имею привычки лгать.

- А какие имеешь привычки? Мне рассказывали о ведьмаках. Я запомнил, что ведьмаки похищают маленьких детей, которых потом кормят волшебными травами. Выжившие сами становятся ведьмаками, колдунами с нечеловеческими способностями. Их учат убивать, искореняют всякие человеческие чувства и порывы. Из них делают чудовищ, которые должны убивать других чудовищ. Я слышал, как говорили, мол, самое время кому-нибудь начать охотиться на ведьмаков. Потому что чудовищ все меньше, а ведьмаков все больше. Съешь куропатку, пока совсем не остыла.

Нивеллен взял с блюда куропатку, целиком вложил ее в пасть и схрупал, как сухарик, с треском дробя зубами косточки.

- Почему молчишь? – спросил он невнятно, глотая. – Что из того, что о вас говорят, правда?

- Почти ничего.

- А ложь?

- То, что чудовищ все меньше.

- Факт. Их немало, - оскалил клыки Нивеллен. – Одно как раз сидит перед тобой и раздумывает, хорошо ли сделало, пригласив тебя. Мне, гость, твой цеховой знак сразу не понравился.

- Ты никакое не чудовище, Нивеллен, - сухо сказал ведьмак.

- А, зараза, это что-то новое. Значит, кто я, по-твоему? Кисель из клюквы? Клин диких гусей, улетающих на юг грустным ноябрьским утром? Нет? Тогда, может, невинность, утраченная у родника грудастой мельниковой дочкой? Ну, Геральт, скажи мне, кто я такой. Не видишь, что меня прямо-таки трясет от любопытства?

- Ты не чудовище. Иначе ты не мог бы прикасаться к этому серебряному подносу. И уж ни в коем случае не взял бы в руки мой медальон.

- Ха! – рявкнул Нивеллен так, что пламя свечей на миг легло горизонтально. – Сегодня явно день открытия великих, ужасных тайн! Сейчас я узнаю, что эти уши выросли у меня потому, что ребенком я не любил овсянку на молоке!

- Нет, Нивеллен, - спокойно сказал Геральт. – Это результат сглаза. Я уверен, что ты знаешь, кто навел на тебя порчу.

- А если знаю, то что?

- Порчу можно снять. Во многих случаях.

- Ты, будучи ведьмаком, конечно, умеешь снимать порчу? Во многих случаях.

- Умею. Хочешь, чтоб я попробовал?

- Нет. Не хочу.

Чудовище раскрыло пасть и вывесило красный язык длиной в две пяди.

- Что, опешил?

- Опешил, - признался Геральт.

Чудовище засмеялось, развалилось в кресле.

- Я так и знал, что опешишь, - сказало оно. – Налей себе еще, сядь поудобнее. Я расскажу тебе всю историю. Ведьмак ты или нет – но вызываешь доверие, а мне охота поболтать. Налей себе.

- Уже нечего.

- А, зараза, - чудовище кашлянуло, после чего вновь грохнуло лапой о стол. Рядом с двумя пустыми графинами невесть откуда появилась довольно большая глиняная бутыль в ивовой оплетке. Нивеллен сорвал зубами восковую печать.

- Как ты, вероятно, заметил, - начал он, наливая, - округа довольно пустынна. До ближайших людских поселений неблизкий путь. Потому как, видишь ли, мой папуля, да и мой дедуля, в свое время лишнего повода для любви ни соседям, ни проезжавшим трактом купцам не давали. Каждый, кто в наши места попадал, расставался в лучшем случае со своим добром, если папуля углядел его с башни. А несколько ближайших поселений сгорело, потому как папуля счел, что дань платится нерадиво. Мало кто любил моего папулю. Кроме меня, разумеется. Я страшно плакал, когда однажды привезли на возу то, что осталось от моего папули после удара двуручным мечом. Дедуля к тому времени активным разбоем уже не занимался, потому что с тех пор, как получил по башке железным моргенштерном, ужасно заикался, пускал слюни и редко когда поспевал вовремя в отхожее место. Получилось, что я, как наследник, должен возглавить дружину.

- Молод я тогда был, - продолжал Нивеллен, - сущий молокосос, так что парни из дружины мигом меня оседлали. Командовал я ими, как ты можешь догадаться, в той же степени, в какой жирный поросенок может возглавлять волчью стаю. Вскоре начали мы делать вещи, которые папуля, будь он жив, никогда бы не позволил. Избавлю тебя от подробностей, перейду сразу к делу. Однажды мы отправились аж к Гелиболю, что под Мирт, и ограбили храм. Вдобавок ко всему, была там также молодая жрица.

- Что это был за храм, Нивеллен?

- Одна зараза знает, Геральт. Но, видать, это был недобрый храм. На алтаре, помню, лежали черепа и кости, горел зеленый огонь. Вонь стояла ужасная. Но ближе к делу. Парни схватили жрицу, сдернули с нее одежку и сказали, что я должен возмужать. Ну я и возмужал, глупый сопляк. Во время возмужания жрица наплевала мне в рожу и что-то проорала.

- Что?

- Что я чудовище в человечьей шкуре, что буду чудовищем в чудовищной, что-то о любви, о крови, не помню. Кинжальчик, маленький такой, был спрятан, наверное, в волосах. Она покончила с собой, и тогда... Удирали мы оттуда, Геральт, говорю тебе, чуть коней не загнали. Это был недобрый храм.

- Рассказывай дальше.

- Дальше было так, как сказала жрица. Через пару дней просыпаюсь утром, а прислуга, как меня кто увидит – в крик и ходу. Я к зеркалу... Понимаешь, Геральт, запаниковал я, случился со мной какой-то припадок, помню все как в тумане. Короче говоря, были трупы. Несколько. Я использовал, что только подвернулось под руку, как-то вдруг став очень сильным. А дом помогал, как мог: хлопали двери, летала по воздуху утварь, взметалось пламя. Кто успел, в панике бежал: тетушка, кузина, парни из дружины, да что говорить, убежали даже собаки, воя и поджав хвосты. Убежала моя кошка Обжорочка. От страха удар хватил даже тетушкиного попугая. Вскоре остался я один, ревя, воя, безумствуя и разбивая, что попало, главным образом зеркала.

Нивеллен замолчал, вздохнул, шмыгнул носом.

- Когда приступ миновал, - продолжил он чуть погодя, - было уже поздно что-либо сделать. Я остался один. Никому уже не мог объяснить, что изменилась только моя внешность, что хоть и в ужасном облике, но я всего лишь глупый мальчишка, рыдающий в пустом замке над телами слуг. Потом пришел жуткий страх: вернутся и забьют до смерти, прежде чем успею объяснить. Но никто не вернулся.