Роберт Сальваторе - Дорога Патриарха

Но этот явно числился у них главным, и мальчик чувствовал себя польщенным, что такой важный господин снисходит до них с матерью. Когда же толстяк протянул золотые монеты, у мальчишки рот открылся сам собой и глаза чуть не вылезли из орбит. Золотые монеты! Он слыхал о них, знал, что такие бывают, но никогда прежде не видел. Однажды он видел серебряную монетку, которую какой-то чужой дядя дал его отцу, Белриггеру, а потом ушел с его мамой за занавеску.

Но золото? Никогда! У мамы в руках золото!

Однако радостное волнение оказалось недолгим, потому что в следующее мгновение его мать, Шанали, не церемонясь, схватила его за плечо и пихнула к толстяку. Мальчик извивался, пытаясь вырваться из его потных лап. Мама должна объяснить, что происходит!

Но когда ему, наконец, удалось вывернуться, чтобы заглянуть ей в лицо, мать уже повернулась, собираясь уходить.

– Куда ты?! - закричал он. - Почему ты меня бросаешь? Почему он не пускает меня? Мамочка!

Она оглянулась, но лишь на одно мгновение. И он в последний раз увидел ее печальные, ввалившиеся глаза.

– Артемис!

Вздрогнув, он посмотрел на Калийю. По ее лицу было видно, что ей и тревожно, и смешно одновременно.

– Ты так и собираешься все утро просидеть со спущенными штанами и флейтой в руках?

Ее слова окончательно привели его в чувство, и Энтрери увидел, что и впрямь сжимает в пальцах волшебную флейту Идалии, подаренную сестрами-драконами. И штаны он действительно так и не натянул. Он хотел положить инструмент на кровать, но почувствовал, как тяжело выпустить его из рук. Это рассердило Энтрери, он бросил флейту, вскочил и резким движением надел штаны.

– Ну, так что же? - спросила Калийа, возвращаясь к разговору. - Как появляются такие воины, как Артемис Энтрери?

И вновь его мысли унеслись в далекий Мемнон. Перед глазами так ясно встал образ отца, Белриггера, что Артемис невольно вздрогнул. Флейта опять оказалась в руке. А в памяти тут же возникли похотливые глаза однозубого Тоссопаша.

Энтрери швырнул инструмент на кровать.

– Что же главное? - допытывалась Калийа. - Тренировки? Выдержка?

Не глядя на нее, он сдернул свою рубашку со стула и ответил тоном, который пресекал все дальнейшие расспросы:

– Злость.

Среди моря таких же домов их крохотный глинобитный домик, в десять футов в длину и пять в ширину, был совершенно неприметен. Над входом, обращенным к морю, как и во всех соседних домах, был навес, под которым только и удавалось укрыться от удушающей жары. Внутри дома не было стен, разделяющих пространство. Занавеска отгораживала ту часть, где спали отец и мать - Шанали и Белриггер, или же Шанали и другой мужчина, заплативший отцу. А мальчик спал на полу посреди комнаты. Однажды, когда его совсем одолели насекомые, он залез спать на стол, и Белриггер жестоко избил его за непослушание.

Все трепки и порки давно слились в памяти в одну, но это избиение Артемис помнил отчетливо. Отец в тот раз напился сильнее, чем обычно, и колотил его по спине какой-то полусгнившей доской, отчего под кожей осталось множество заноз, и спина потом много дней нарывала и гноилась.

Шанали тогда пришла отереть ему раны мокрой тряпкой, это он очень хорошо запомнил. Она по-матерински заботливо водила тряпкой по спине и негромко отчитывала его за то, что ослушался Белриггера, но даже в ее упреках сквозила неподдельная любовь.

Наверное, это был последний раз, когда мать отнеслась к нему по-доброму, и более теплого воспоминания о ней его память не сохранила.

А несколько месяцев спустя та же самая женщина продала его толстому купцу. Но к этому времени она даже внешне уже очень изменилась: сильно побледнела, глаза ее запали - и появилась одышка.

Тот день ему вспоминать не хотелось, и мысленно он вновь вернулся к образам Белриггера и Тоссопаша, беззубого, небритого недоумка, который околачивался у них в доме чаще, чем бывал там отец. В воспоминаниях Тоссопаш неизменно смотрел на него маслянистым взглядом, наклонялся к нему или норовил потрогать. И говорил он всегда одно и то же: «Я ведь брат твоего папаши. Зови меня дядя Тоссо. Дядя может сделать для тебя много хорошего, мальчик мой».

От всех этих картин и слов сознание Энтрери словно съеживалось - так хотелось вычеркнуть все это из памяти навсегда.

Белриггер хоть, по крайней мере, никогда не выслеживал его по переулкам, не пристраивался рядом, когда мальчик ложился спать, не пытался поцеловать его или пощупать. Белриггер, пожалуй, временами и вовсе забывал о его существовании и вспоминал о сыне лишь затем, чтобы поколотить его или грязно и зло обругать.

Мальчик смутно подозревал, что сам факт его существования бесит отца. Иначе чем объяснялась подобная ненависть? Тщедушный Артемис был как бельмо на глазу у отца - ведь его приходилось постоянно кормить. Хотя обычно ему доставались лишь куски черствого хлеба и объедки после отцовского обеда.

От него отвернулась даже родная мать, обменяла ребенка на золотые монеты…

А у толстого купца были такие противные мягкие руки…

Энтрери внезапно проснулся среди ночи. Он был весь в холодным поту, и влажные простыни прилипли к голому телу.

Услыхав рядом ровное дыхание Калийи, он несколько успокоился. Приподнявшись, Энтрери с удивлением обнаружил у себя на животе флейту Идалии. Он сел и поднес инструмент ближе к глазам, хотя в слабом лунном свете, просачивающемся сквозь единственное окошко, почти ничего нельзя было различить. Но он безошибочно узнал свою флейту и на ощупь, и по тем особым ощущениям, что она в нем вызывала.

На мгновение задумавшись, он припомнил, где же оставил инструмент перед сном - вроде на выступе деревянной рамы кровати, отсюда его легко было достать. Так что, видно, он бессознательно взял ее во сне, поэтому воспоминания и начали вновь преследовать его.

А может, это вовсе и не воспоминания? Так ли уж точны эти образы детства, проведенного в Мемноне? Может, это дьявольское наваждение волшебной флейты?

Правда, тот день, когда ему пришлось уйти с караваном, он помнил отчетливо, и образы, навеянные флейтой, полностью соответствовали действительности. Это последнее воспоминание о родном городе и предательство собственной матери уже тридцать лет не давали Артемису Энтрери покоя.

– Что с тобой? - негромко проговорила за его спиной Калийа. Тихо придвинувшись, она прильнула к его спине и обняла одной рукой, крепко прижав к себе. - Что с тобой?

Не зная, что ответить, Энтрери молча ощупывал дырочки флейты.

– Ты так напряжен, - заметила Калийа, чмокнув его в шею.

Он не шелохнулся, и она поняла, что он не в настроении.

– Злость не дает тебе покоя? - снова принялась допытываться она.- Злость, из-за которой ты стал тем, что ты есть?